1812. Обрученные грозой

— Увы. Даже объединенная армия будет на порядок меньше французской. Разъединили Западную армию на две опять же по плану Фуля. Одна должна была сидеть в дрисском лагере в ожидании противника, второй предписывалось нападать на французов в открытом поле и их «тревожить». При этом как-то не учитывалось, что вокруг лагеря густые леса, через которые армия без дороги не сможет даже продраться, не то что маневрировать. Ну и, конечно, никто не может заранее предполагать, куда пойдет Бонапарте. Впрочем, — добавил он, взглянув на расстроенное лицо Докки, — сейчас даже к лучшему, что наши армии разъединены. Сражение мы пока дать не можем, преследуя же две армии, французы, как я уже говорил, разъединяют и свои силы. Мы быстро отступаем, они пока присматриваются, наблюдают за нашими действиями. Потом Бонапарте придумает какой-нибудь свой неожиданный ход. Например, пойдет между нами клином, чтобы попытаться разбить нас поодиночке. Но мы еще посмотрим, как это у него получится.

— Странно, что армии были собраны возле Вильны, ежели предполагалось отступление на Двину.

— Никто этого не понимает, — усмехнулся он. — В Литву переводились магазины с оружием и продовольствием, которые теперь или сожжены, или оставлены неприятелю, потому как вывезти все вряд ли представилось возможным. Нам теперь не хватает ни еды, ни фуража, к тому же везде идет повальное воровство. Комиссионеры по снабжению получают средства на закупку необходимых для армии припасов, но деньги кладут себе в карман, а пустые магазины сжигают под предлогом приближения неприятеля. Вы видели на поляне одного из них — якобы он неделю назад закупил провиант, но, услышав о приближении французов, сжег его. И все знают, что он лжет, поскольку к этому времени почти все подводы в округе забрали в армию и ему просто не на чем было свозить те десятки пудов зерна и сена, которые записаны в его бумагах. То есть он уничтожил пустой магазин, а средства, на то выделенные, присвоил себе.

— И что теперь с ним сделают?

— Я предложил сжечь его вместе с магазином.

Докки с ужасом вскинула глаза на Палевского. Он улыбнулся.

— Пошлем бумаги в суд. Хотя какой теперь суд? Выйдет сухим из воды. А на войнах всегда наживались и будут наживаться. Таким людям нет дела ни до чего, лишь бы уворовать: у своих, у французов, еще у кого — без разницы.

Глава IV

Они остановились на короткий привал у одной из речушек, коими изобиловали здешние места. Докки догадывалась, что Палевский, как и его солдаты, продолжал бы ехать без задержки, но, щадя ее силы, — а она действительно притомилась, — дал ей возможность привести себя в порядок и размять ноги. Подобная забота во время похода казалась особо ценной, поскольку занятость его была очевидной. И во время пути, и на привале генерала не оставляли в покое как подчиненные, ожидающие его распоряжений по многочисленным проблемам, так и командование, от которого беспрестанно приезжали курьеры с пакетами.

Палевский ловко расправлялся с бездной наваливающихся на него дел, что свидетельствовало как о большом опыте, так и изрядной гибкости его ума.

— Никогда не думала, что у генералов столько забот, — призналась Докки, когда они вновь отправились в путь. — Мне почему-то казалось…

— …что генералы лишь красуются мундирами и наградами, — усмехнулся Палевский. — Расхожее мнение. Впрочем, лучше бы оно таким у вас и оставалось. Думаю, все эти походные будни не слишком интересны.

— Отчего же? Напротив, — заверила его Докки. — Я узнала вас совсем с другой стороны и, по правде говоря, не могу не отдать должное вашим умениям, о которых и прежде была наслышана.

Она не просто отдавала должное его дарованиям, она восхищалась ими. Его самоуверенность, прежде ее обескураживающая, возникла не на пустом месте и исходила от сознания собственных сил и способностей, которыми он был сполна наделен. Палевский в полной мере заслуживал любовь и уважение, даже преклонение, которое испытывали к нему и его друзья, и сослуживцы, и подчиненные. Было так естественно полюбить его, и она не могла бы отдать свое сердце более достойному человеку.

Он посмотрел на нее испытующим взглядом, и Докки вспыхнула, сообразив, что своими словами вновь дала ему возможность подтрунивать над собой. Но Палевский помолчал, а затем сказал:

— У вас изумительные глаза, они так мягки, когда вы покойны, так сверкают, когда вы гневаетесь, но почему-то всегда печальны.

Докки растерялась, не ожидая подобного комплимента, а поэтичность, которую он вдруг выказал, поставила ее в еще больший тупик.

— Хм, — смущенно кашлянула она.