1812. Великий год России

Начиная с Вязьмы Кутузов почти до Березины уже не позволял Наполеону далеко оторваться от преследования. Буквально «облепленная», по выражению Дениса Давыдова, партизанскими и казачьими отрядами, французская армия «не могла сделать шагу потаенно» (13. С. 347). «Как слепни липнут к измученному животному» (25. Т. 4. С. 224), так партизаны и казаки вились вокруг отступавших колонн французов и беспрестанно жалили их стремительными набегами. Французы вынуждены были обратиться к своему египетскому опыту защиты от таких набегов. 2 ноября Л.-А. Бертье от имени Наполеона предписал начальникам корпусов: «Надо делать переходы так, как мы делали их в Египте: обозы в середине и в столько рядов, сколько позволит дорога, полубатальон в замке и несколько батальонов в одну шеренгу по бокам обоза, так, чтобы при повороте во фронт огонь был отовсюду» (13. С. 302)[1096]. Такой способ движения помогал французам отбиваться от партизан и казаков, но зато сбивал их с темпа и ставил под удар главных сил русской армии, которые часто настигали противника.

Люди и лошади захватчиков все больше страдали от голода и бескормицы. «Ежедневно гибнут тысячи лошадей», — отметил в начале ноября капитан Франсуа (35. Т. 2. С. 173). В первую же морозную ночь под Вязьмой их пало до 3 тыс. (25. Т. 4. С. 185). Массовый падеж лошадей, из которых «ни одна не была подкована так, как этого требовали условия русского климата» (19. С. 228), стал бичом армии. Кавалерия превращалась в пехоту. Из-за недостатка лошадей приходилось бросать пушки. Таким образом, артиллерия тоже превращалась в пехоту. И все терзались муками голода. Сами французы вспоминали о своих товарищах: «Они накидывались на павшую лошадь и, как голодные псы, вырывали друг у друга куски» (35. Т. 2. С. 210, 212). Генерал Н.Н. Раевский 9 ноября писал жене о французах: «Они едят собак»[1097]. Впрочем, собаки попадались им редко. Зато русские очевидцы засвидетельствовали еще до Смоленска, что французы даже «трупы своих товарищей жарили и ели»[1098]. «Вчерась, — не без удовольствия написал Кутузов жене 9 ноября, — нашли в лесу двух (французов. — H. T.), которые жарят и едят третьего своего товарища» (20. Ч. 2. С. 237). Француз А.-Ж. Бургонь сам не видел, но допускал в то время среди солдат «Великой армии» такое каннибальство: «Не нашлось бы человека, мы готовы были съесть хоть самого черта, будь он зажарен»[1099].

После Вязьмы к ужасам голода прибавились для французов ужасы морозов, правда, еще не таких, какие ждали их за Смоленском. В ночь после боя под Вязьмой ударил первый по-настоящему зимний мороз — сразу 18°. Он, по свидетельству очевидца кн. Н.Б. Голицына, «неожиданно установил жестокую зиму, которая после того не прекращалась»[1100]. По записям французов, 6 ноября на их пути было 22°, 9-го -12°, 13-го -23° мороза (39. Т. 2. С. 426)[1101]. Вообще зима 1812 г., как доказал академик М.А. Рыкачев, выдалась необычайно холодной, со средней температурой на 5–8° ниже нормы впервые за много десятилетий метеорологических наблюдений[1102]. Не зря Н.А. Некрасов полвека спустя писало России:

В 12-м году такие там морозы
Стояли, что француз досель их не забыл[1103]

.

Мороз, северный ветер, снегопад, засыпавший дороги, с одной стороны, подгоняли голодных французов, но с другой — и обессиливали их, губили. «Великая армия» теряла от голода и холода не только боеспособность, она теряла дисциплину, порядок, армейский вид. Солдаты и офицеры, даже генералы «утеплялись» кто как мог: «зачастую генерал был покрыт плохим одеялом, а солдат — дорогими мехами»[1104]. «Они шли по дороге мрачные, и вид у них был дикий. Всадники, лишенные лошадей, закутались в свои лошадиные попоны, сделав в середине отверстие для головы, а на голову надевали каску или кивер или закрывали ее окровавленными лохмотьями» (35. Т. 3. С. 130)[1105].

Морозы, конечно, усугубили бедствия «Великой армии». С.Н. Глинка назвал их «вспомогательным войском» Кутузова[1106]. Но не в морозах и вообще не в стихийных факторах коренился главный источник постигшей Наполеона катастрофы. От Москвы до Вязьмы было еще тепло и не столь голодно для французов, как у Смоленска, но именно тогда исход войны фактически был уже предрешен, и прежде всего совокупным и потому гибельным для врага напряжением сил русских армий и народных масс всей России.