1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов

Проводимые по приказам наполеоновской администрации приготовления к военным действиям могли заронить в души искру надежды, вселить осторожный оптимизм, а могли и вызвать горькую иронию. Вот в Провене организовали городскую гвардию: префект даже позволил этим гвардейцам самим выбрать себе командира: им стал сын местного нотариуса. Паске отметил не без сарказма в своем дневнике: «…правительство прислало нам две телеги пик и потребовало, чтобы горожане и сельчане, вооружившись этими пиками, колунами, косами и жердями, отбросили врага». Хорошо, что мудрый мэр Жан- Батист Лаваль велел при приближении значительных сил противника «пики спрятать, а жителям сидеть тихо». Горожане были за это мэру благодарны. Командующий городской когортой также припрятал свою униформу, плюмаж и саблю, переодевшись в привычное для него платье нотариуса[245].

Но вот 7 февраля под стены города прибыла пехотная дивизия из Испании, «эти старые усачи, сильно отличавшиеся от последних призывников, еще пахнувших материнским молоком, были нашей последней надеждой»[246]. Но и за «последнюю надежду» следовало заплатить: накануне мэру пришло распоряжение от префекта — обеспечить прибывающих военных всем необходимым, включая лошадей и повозки. Наличие французских войск ободряло, но доставляло неудобства. Аббат жалуется, что в своем маленьком доме он был вынужден принимать 20 человек: даже в его кровати спало два офицера, включая командира, который за ночь 17 раз вставал, принимая эстафеты. Два денщика спали под лестницей, два сержанта — на кухне, молодые офицеры — в прихожей на полу, солдаты — на чердаке. В жилищах простолюдинов размещалось по 20, 30, 40 солдат, которые разводили костры и во дворах, и даже на чердаках. Паске пытается трезво оценить ход вещей: «Вина были полны кувшины, а водки полны стаканы, но надо было еще найти того же для казаков»[247].

Уже не тревогу, а панику и бегство населения вызывал вид оставляющих город французских войск и эвакуировавшихся представителей администрации[248]. Коленкур, встретив в Нанси префекта Эпиналя и заместителей префектов Сен-Дье и Ремиремона, которые бежали сюда под охраной местных жандармов, отметил, что прибытие этих гостей ночью в город вызвало лишь тревогу, теперь уже в Нанси «многие спасаются бегством»[249]. Началась цепная реакция…

Немало способствовало нарастанию тревог отсутствие надежных известий. Официальные заявления правительства либо опаздывали[250], либо вызывали сомнения[251]. Ощущение изолированности вызывало мысли, что Париж бросил провинцию на произвол судьбы. Франция начинает жить слухами. Слухами питалось и столичное общество, и провинциальное[252]. Запись из дневника малолетнего Гюибала из Люневилля, сделанная его отцом[253] в начале января 1814 г.; «Все дни прошли в тревоге в связи с приближением врага, который, говорят, уже занял Сен-Дье, Эпиналь и Мерикурт…[254]» 1 февраля в Лаоне к вечеру началась «самая живая ажитация» из-за слухов о приближающемся противнике. Тогда тревога оказалась ложной[255]. В письме от 17 января уже упоминаемый выше аббат Сурда сообщает о попытке его знакомого «подправить весьма устрашающие слухи, уже несколько дней циркулирующие в народе»[256]. Э. Крево писал, что в тех регионах, которым непосредственно угрожало вторжение, началась настоящая паника: молва распространяла истории о всяческих насилиях, о терроре, что царил в деревнях, все ждали ужасных репрессий (курсив везде мой. — А. Г.)[257].

Жители коммун делились своими соображениями с друзьями и соседями, пытаясь вселить в них уверенность или заражая их паникой. Как писал Паске, мнение у жителей Провена разделилось: одни твердили о грабежах, о том, что враг заберет все до последней рубашки, другие же, напротив, заверяли, что союзники к личной собственности относятся с уважением, а французов так даже и любят. И, как писал аббат Паске, это «колебание между страхом и надеждой» было хуже самого зла[258].

Об умонастроениях гражданского населения Франции накануне вторжения 1814 г. писали многие исследователи: от краеведов, акцентирующих патриотизм жителей своей коммуны, до авторов обобщающих работ по истории кампании 1814 года, сетующих то на предательство, то на усталость. Писали и пишут о «беспокойстве», «напряженном ожидании», но, конечно, более откровенно надо говорить об элементарном страхе большинства населения приграничных регионов[259]. Конечно, в связи с вторжением союзников на территорию Франции в 1814 г. население Франции обуревали самые разнообразные опасения и страхи, но на первом месте стоял страх, что союзники (русские и немцы) захотят отомстить. И за Вену, и за Берлин, и (особенно) за Москву. По крайней мере, французам такая месть казалась вполне естественной: что еще можно ожидать от варваров?