1814. Царь в Париже

К соображениям безопасности добавились и геополитические: в конце 1812 года многое оставалось неясным, в особенности судьба Польши. Великое герцогство Варшавское, объект вожделения Европы и предмет франко-русского соперничества с момента заключения Тильзитского мира притягивало к себе внимание русских дипломатов^{61}. По их мнению, Российская империя должна была заполучить герцогство и сделать его частью империи в уплату за кровь, пролитую ради победы над Наполеоном. Александр колебался: он был склонен к восстановлению независимого польского королевства, но не хотел возрождения старинного польско-литовского содружества, которое поставило бы под угрозу российские территориальные приобретения. В начале 1813 года он изложил свои мысли в письме польскому князю Адаму Чарторыйскому, другу молодости, который с 1805 по 1807 год был его дипломатическим советником и министром иностранных дел:

«Буду с вами полностью откровенен: чтобы осуществились излюбленные мои замыслы в отношении Польши, я должен преодолеть некоторые трудности, невзирая на всю блистательность нынешнего моего положения. Прежде всего, общественное мнение России. То, как польская армия вела себя у нас, разграбление Смоленска и Москвы, разорение всей страны — все это не могло не пробудить старинной ненависти! Во-вторых, если в нынешний момент мои намерения касательно Польши станут известны, это толкнет Австрию и Пруссию в объятия Франции, и этому необходимо помешать, тем более что эти державы проявляют ко мне полнейшее расположение».

И вот эти слова, имеющие первостепенное значение:

«Не забывайте, что Литва, Подолия и Волынь по-прежнему считают себя русскими землями и никакая логика на этом свете не может убедить Россию, чтобы они находились под властью другого суверена, кроме как правителя России»^{62}.

Таким образом, Александр считал, что надо ковать железо, пока оно горячо, то есть продолжать наступление, оккупировать великое герцогство Варшавское и стать главной силой в Польше, освободить Германию от власти французского «тирана» и нанести Наполеону решительное поражение, которое вернет Францию «в ее естественные границы», что является необходимым условием покоя всей Европы.

Этим планом царь поделился со своим дипломатическим советником, а теперь и государственным секретарем иностранных дел, вестфальцем Карлом Нессельроде[17]. В начале февраля 1813 года Нессельроде утверждал, что для обеспечения продолжительного мира в Европе нужно «без сомнения, вернуть Францию к ее естественным границам таким образом, чтобы все, что не расположено между Рейном, Шельдой, Пиренеями и Альпами, перестало не только входить в состав Французской империи, но и быть от нее в зависимости»^{63}. Другими словами, «Империя 134 департаментов», это творение Наполеона, которым он так гордился, должна исчезнуть, поскольку она превращает Францию в господствующую державу, нарушая равновесие европейских государств, основной принцип дипломатии Александра с самого начала его правления в 1801 году. Кроме того, война с Францией должна быть не двусторонней, а общеевропейской. Этого царь добивался с конца 1812 года. 11 (23) ноября 1812 года, в рескрипте на имя московского генерал-губернатора графа Ростопчина, Александр I отдает должное самопожертвованию москвичей и решительно заявляет, что «Россия вредом своим купила свое спокойствие и славу быть спасительницей Европы»^{64}. А месяцем позже, 12 (24) декабря, в Вильне Александр сообщает своим генералам: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу!»^{65} Война 1812 года с его точки зрения вписывается в общеевропейскую парадигму, которая должна его привести, если потребуется, и на самые берега Сены: еще до того, как война 1812 года закончилась, он заявил своему окружению: «…если хотеть мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже, в этом я глубоко уверен»^{66}.