1863

Он обернулся, сообразил, где находится, и с улыбкой ответил:

— Добрый вечер, мадам!

— Куда месье идет так поздно?

— Я задумался и не заметил, как прошел мимо дома.

— У меня, слава Богу, нет времени думать, месье. Когда я заглядываю иногда в мужнину Библию, все начинается расплываться перед глазами и клонит в сон. Видимо, не всякая голова создана для размышлений, месье… Мой муж читает Библию каждый день перед сном, а как только начинает засыпать, принимается пересказывать. Мне даже страшно лежать рядом с ним! Не дай Бог, сойдет с ума. Я ему говорю: ведь ты не священник! Консьержу достаточно читать Библию по воскресеньям.

Мордхе не хотелось беседовать с разговорчивой консьержкой, но он не знал, как войти в подъезд, потому что она загородила вход своим широким плащом и без умолку твердила ему про соседей. Мордхе перебил ее:

— Нет ли писем для меня?

— Нет, господин Алтер. — Она подбоченилась и уставилась на него своими кошачьими глазами. — Было письмо для мадемуазель Терезы. Хозяин хочет выгнать ее из комнаты, вы бы видели, как она ему глазки строила.

— Она не платит?

— Почему не платит? Я сказала хозяину, что не хочу иметь в доме гулящую девку, которая спит днем и где-то таскается всю ночь напролет. И какая разница, что она католичка… Она не работает, в комнате — только духи да пудра, а как она одевается? В бархат и шелк, словно богачка. Нам известно, месье, откуда у ночной пташки все это, нам известно.

— Вы же мне сами сказали, мадам, что мадемуазель Тереза играет в водевиле.

— А вы думаете, месье, что настоящая католичка будет петь в водевиле и красоваться перед мужчинами в коротком прозрачном платьице? Мужчины ведь не слишком разборчивы, любая Тереза может свести их с ума! Но я уж позабочусь, чтобы ее отсюда выселили! Разве я не права, месье? Поет целыми днями, даже мой Мишель напевает ее песенки!

— Что же вы хотите, мадам, — отозвался Мордхе. — Тереза — бедная девушка, она молода, вот и поет.

— А если месье полагает, что я стара, то он ошибается. — Она схватила Мордхе за руку. — Если заглянуть в метрику, то еще неизвестно, кто из нас окажется старше! Но у нее нет Бога в сердце, она носит платья до колен, мажется, пудрится. А волосы, месье думает, что это ее волосы? Я вижу, месье хочет подняться к себе в комнату, хорошо, я зажгу фонарь и провожу вас…

— Спасибо, мадам, я дойду в темноте, не беспокойтесь. Доброй ночи, мадам.

— Хорошо, месье. Спокойной ночи.

Мордхе взбежал по ступеням, будто спасаясь от погони, взлетел по винтовой лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Он ворвался в комнату, опустился на единственный стул, стоявший у стола, и хотел вспомнить мелодию, звучавшую в его голове по дороге домой. И чем сильнее становилось желание освободиться от душевного гнета, тем тише была ускользавшая мелодия, а мозг наполнялся пустотой. Небрежно опущенные руки сводило болезненной судорогой, голова склонялась вниз. Мордхе сидел как парализованный. Все в нем дымилось, духовное смешивалось с материальным, и в этом тумане вспыхивали полосы света. Поздно ночью он зажег свет, взял тетрадь и принялся писать.

Глава пятая Гибель за веру

Ночь, беззвездная, безлунная, уже сражалась с горящими тенями. Одержав верх, она разложила тени среди пустых бочек из-под вина, среди гаснущих каминов, протянула их от рынка до городских окраин.

Безмолвие парило над землей, где миллионы скованных желаний дремали в разгоряченных телах и ждали завтрашнего дня, когда произойдет сожжение неверных.

Переплетенные руки и ноги, полосатые, покрытые татуировками животы, узкие, сгорбленные плечи.

Воздух, набухший от плоти, впитывал куски растерянной души, вырывавшейся из открытых ртов, и предвещал наступление тайного мира.

От погашенных фонарей ночь стала темнее и гуще.

Сон вступил в свои права, убаюкивал в темноте видениями, переставлял реки, горы, города. И чем толще тюремные стены, чем глубже подземные казематы, тем быстрее одолевал их сон, тем радостнее он расправлял свои крыла.

Тюрьма, почерневшая с годами от дождя, возвышалась над городом, точно обрубок сгустившейся ночи. Шум рынка и улиц не достигал тюрьмы, заблудившиеся звуки разбивались о карнизы, о неотесанные камни, торчавшие из тяжелых стен здания, словно замурованные тела.

Внутри влажных стен царила холодная тишина высохших колодцев, и чем глубже уходила вниз винтовая лестница, тем становилось холоднее.

В камере, на деревянной койке лежал сгусток темноты. В глубине теплилось слабое голубоватое пламя и загоняло сумерки по углам и под лежанку. Пламя играло на камнях, извивалось, мерцало и плавило тайные силы, ожидавшие своего часа, жаждавшие слова.

Мысль не может воплотиться в жизнь, когда она нага и расплывчата. Она не может вынести своего света, божественного света, и нуждается в облачении, в слове. Она отдает себя в распоряжение человека, помогает ему творить миры, провоцирует его, чтобы он с ее помощью, с помощью мысли, сравнился с Богом, бросил Ему вызов.