1863

Не во всем заключено имя Бога, даже не в каждой из двадцати двух букв. Но как понять, что, когда вспоминаешь слово, светлый образ отзывается и обретает четкие черты? Никуда не исчезает глубокая скорбь, бездна без формы и без слов. Ты можешь перебирать буквы: смешивать начало и конец, конец и середину, пропускать, переставлять, добавлять, комбинировать, но то, что призвано объяснить второе слово, которое тянет за собой третье и четвертое, — это невысказанное и замалчиваемое, невидимое, но зрячее, разрастается и заполняет огромный мир. Великанам любой звук кажется немым и слепым. Звуки нужно искать в движении плеча, в изгибе тела, в собственной беспомощности.

Молхо должен только захотеть… нахмурить лоб… распахнуть руки… и…

— Как Ты, Господь, я одним взглядом остановил Тибр, когда он вышел из берегов. Ведь мне достаточно протянуть руки, чтобы самые далекие мысли из будущего стали прошлым. Моя левая рука находится в прошлом, а правая — перемещает миры, приближая их на тысячу лет. Годы проносятся, не останавливаясь ни на секунду и не старея, а куда они уходят? Куда, Господь?

Он сжал горячую голову ладонями, прислонился руками к мокрым стенам и так сидел в углу, согнувшись.

Узкие плечи ссутулились. Он дышал прерывисто и хрипло. Дыхание поднималось к потолку камеры, парило, как земля в апреле, когда из глубины ее недр вырывается жидкое пламя и порождает клубы пара в попытке взломать земную кору.

— Явись, Господь, один раз, в последний раз. Я сидел в заключении и наблюдал за толпой, собравшейся со всех сторон, чтобы посмотреть на мое сожжение, и с криками атаковавшей тюрьму. Я спокойно вышел им навстречу, потому что Твое слово, слово Господа, горело во мне, как пламя. Народ взломал двери, сорвал с меня плащ, и я, раздетый, шел по колено в крови, и Твой голос горел во мне: «Ты должен идти в город! Ты должен идти в город!»

— Не оставляй меня, Бог, будь со мной, как ты был с Самсоном, когда враги выкололи ему глаза.

В душе у него зазвучала мелодия, которая вырывалась из стиснутых губ, из носа, из каждого сустава и сухожилия.

Молхо натянул на себя плащ и прилег на лежанку.

Под его ногами клубился свет, преграждая ему путь. Столп света летел впереди, вел его по горам и долинам, не останавливаясь ни на мгновение.

Река источала небольшой поток света, который влился в столп и зажег в воздухе золотые и серебряные огоньки, и река не вышла из берегов от такого количества света.

Девушка в цветных одеждах стояла в воде. В ее черных волосах блестело солнце, а между пальцами, тонкими настрадавшимися пальцами, трепетали огоньки.

— Идет Мессия! Идет Мессия!

Одежда на девушке становилась прозрачной, ее окутывала голубая дымка, которая тянулась к столпу света.

— Я не могу больше ждать!

— Что ты делаешь одна в горах, Двойра?

— Я жду Мессию, Шломо, я жду тебя!

— Он придет, моя невеста, он будет с тобой.

— Ждать так долго…

— Укрепись в вере, Двойра.

— Если мир грешен…

— Ему нужна жертва, Двойра.

— Жертва? Я боюсь…

— Не бойся, Двойра, о, если бы Господь выбрал меня. Но у Него есть кандидаты и поважнее — реб Йосеф Каро[39], весь Цфат[40].

— Так подойди поближе, мой жених, дай отдохнуть своим усталым ногам после тяжелого пути.

Руки тянутся друг к другу, влекут за собой огоньки света и звуки, миллионы звуков окружают Землю, как радуги.

Железная дверь камеры открылась, впустила внутрь сгорбленную фигуру, снова закрылась, и в замкнутом пространстве раздались слова:

— Не дольше пяти минут!

Незнакомец достал из-за пазухи фонарь, посветил им во все стороны, пока свет, как сглаз, не упал на Молхо.

Молхо сел.

Незнакомец увидел его, подошел и подал пакет:

— Переоденьтесь, реб Шломо Молхо, быстрее. Счет идет на минуты. У выхода вас ждет повозка с лошадьми.

— Я не хочу бежать, реб Юслман!

— Вас сожгут, реб Шломо!

— Молхо уже не раз сжигали, но он сейчас говорит с вами.

— Король безжалостен!

— Инквизиторы в Риме не были милосерднее!

— Вашим приездом в Регенсбург вы усугубили положение евреев.

— Может, так должно было случиться, реб Юслман!

— От чьего имени вы говорите?

— От имени Господа.

— Своим поведением вы подвергаете опасности всех нас.

— А вы, реб Юслман, удлиняете изгнание!

— Об этом никто не может судить!

— Об этом говорю вам я. Ваши поступки удлиняют рабство. В вас говорит худший из язычников. Чего стоит ваша жизнь, жизнь раба, когда его господин в изгнании?

— Чем вы можете доказать мне, реб Шломо, что вы посланник Бога?

— Сегодня же, сегодня же утром вы убедитесь в этом, реб Юслман.

— Я не могу больше оставаться здесь, реб Шломо, опасность велика, король велел мне уехать из города.

Молхо придвинулся к окну, за которым серели полосы рассвета, поднял голову, и его взгляд, неподвижный взгляд больших глаз, горевших над впалыми щеками, упал на сгорбленного Юслмана, на его цветную лату[41].

— Посланник Божий неуязвим, реб Юслман.

— Да пребудет с вами Бог, реб Молхо.

Дверь тяжело отворилась, разлучив их, и Молхо еще долго всматривался туда, где стоял Юслман, и слушал, как его шаги растворяются в тишине коридора. Окно слегка задрожало. Мимо проехала повозка. Стало еще тише.