1863

— И вы, дураки, думаете, что Божий посланник будет сожжен? Вы бросите в огонь только его тень, тень посланника! Сам он останется жив, он здесь среди вас. Его слово, слово Бога, который не поклоняется ни королю, ни папе, несет вам богобоязненный Мартин. Городские калеки, сядьте у тюремной стены. От одного его прикосновения слепые начнут прозревать, а хромые пойдут.

— Так он не сгорит? — спросил кто-то из толпы.

— Если намажется кровью саламандры, то не сгорит, — сказал второй.

— Где взять кровь саламандры?

— У старого лекаря, торгующего травами у собора.

— Добрые люди, пропустите!

— Пропустите бедного калеку! — Со всех сторон нищие потянулись к тюрьме и стали рассаживаться у кованых железных ворот. Один привязал к воротам рукав, второй — штанину, держа наготове культю. Ворота открылись.

Калеки ринулись внутрь, кто поднимал костыль, кто — культю. За ними хлынул галдящий народ, словно собиравшийся штурмовать массивное здание.

На лестнице стоял Молхо.

Толпа отступила, поклонилась, подобно черной туче, замерла на мгновение в замешательстве между воротами и тюрьмой и вдруг расступилась, давая Молхо дорогу.

В кандалах, с замком на губах, чтобы не разговаривал с толпой, Молхо медленно спустился по ступеням. С двух сторон к нему подошли толстые монахи с набожными выражениями на лицах.

— Святой, смилуйся!

— Избавитель!

Слепые протягивали тонкие руки в длинных рукавах. Хромые разматывали повязки на ногах. Матери проталкивались вперед со своими парализованными детьми и просили Молхо:

— Взгляни, святой Сирил, исцелитель калек, помоги нам!

Молхо, завернувшись в плащ, смотрел прямо перед собой. Его охватила огромная радость, пробудившаяся в душе и хлынувшая на него с узких изогнутых улиц, на которых его встречали полукруглые ворота, облепленные калеками.

Радость делала его бесплотным, заставляла постепенно сбрасывать одежду, а тело — синее пламя вокруг души — поднималось над людской толпой и больше не чувствовало цепей на ногах. Руки — белые тонкие руки — одним прикосновением снимали бельма с глаз слепых, они тянулись к свежему утру, тянулись к жертвоприношению Ицхака, качавшемуся у Молхо перед глазами, прогоняли голубыми огоньками пламени зло из этого мира и сами превращались в огонь, горевший посреди рынка и ожидавший его, Молхо.

Глава шестая Тереза

Когда Мордхе закончил писать, уже занялся день. Он сидел за столом, не в силах оторваться от стопки исписанной бумаги, в которую он вдохнул жизнь. Жизнь, родившаяся на бумаге, была пылинкой окружающей бесконечности. В этой пылинке заключалась вся сила Мордхе. Бесконечность устремилась к Мордхе со всех сторон, он почувствовал слабость, отодвинул листы и откинулся на спинку стула. Он посмотрел на полоски света, пробивавшиеся сквозь стекло, и принялся раздеваться сидя.

В коридоре хлопнула дверь. Мордхе показалось, что мадемуазель Тереза вернулась домой. Он услышал, как за стеной кто-то раздевается и ложится в постель. Снова наступила тишина.

Бессвязные обрывки мыслей мелькали в голове Мордхе и не давали сосредоточиться на чем-то одном. Он подумал о Терезе, но тут же вспомнил о другом.

Не раздевшись, Мордхе растянулся на кровати и вскоре заснул.

Когда он проснулся, ему показалось, что он только что задремал, однако день был в разгаре. В проеме двери стояла Тереза в нижней сорочке до колен. Косы парика небрежно спадали на плечи, будто были оторваны. Лицо было выпачкано кровью. Мутные голубые глаза невидяще глядели на Мордхе. Она таращила глаза, как человек, приходящий в себя после эпилептического припадка.

Кровь застыла в жилах у Мордхе. Было ясно, что Терезу ранили. Он вскочил с кровати:

— Что случилось? Что с вами, мадемуазель?

Тереза не ответила, глядя потухшим, бессмысленным взглядом, однако чувствуя присутствие другого человека рядом с собой. Она отпрянула, затем обняла Мордхе и вздрогнула. Ее маленький носик совсем побелел, губы распухли. Непослушный язык твердил сквозь сжатые зубы:

— Мон шер… мон шер…

Мордхе усадил ее на кровать, дал ей напиться и принялся вытирать лицо. Он хотел спросить, где ее ранили, и заметил, что у нее изо рта идет кровь.

Постепенно глаза у нее прояснились, белки глаз посветлели, а лицо стало таким бледным, будто из него выцедили всю кровь, до последней капли.

Красавица Тереза, которую знал весь дом на бульваре Сен-Жермен, и не одна дверь открывалась, когда она спускалась по лестнице, та самая Тереза лежала теперь у Мордхе в комнате сломленная, с потухшим взглядом. Пудра на ее лице затвердела, потрескалась и скопилась в морщинках вокруг глаз, как раскрошившаяся известь в трещинах старого здания.