18Х9

Я, обычный среднестатистический человек, причастен к этому великому делу – созданию через спорт человеческой культуры, человеческой личности. А значит, я тоже частичка великого. И это меня вдохновляет. Наше дело – вслед за учителями и пророками до капли отдавать все свое существо идее человеческого блага и счастья. Не меньше, поверьте! В нашей культуре и менталитете только так, только по максимуму, только в масштабах Вселенной – иначе нельзя, иначе вырождение. Дружба людей и народов; развитие силы духа, сердечной теплоты и благожелательного общения между людьми.

Техникум, в котором трудился Мастер, был кузницей таких учителей. Он создавал бренд «Сделано в СССР».

* * *

Ставя мне оценку, Мастер сказал:

– Зайди-ка ко мне после экзамена. По поводу поступления. Я тебе дам кое-какие контакты.

Я был его любимчиком и очень этим гордился.

– Хорошо, спасибо, – ответил я, уже твердо зная, что в академию Лесгафта поступать не буду. Решение было принято. Но зайти следовало обязательно, чтобы попрощаться с наставником и поблагодарить его за все, что он для меня сделал.

Когда вышел последний студент, я выдержал паузу и зашел в аудиторию. Горский даже не посмотрел на меня, задумчиво глядя в окно. Я никогда его таким не видел, и это вызвало у меня тревогу, какое-то нехорошее предчувствие. Потом я узнаю, что это был последний экзамен, который он принимал у своих студентов…

– Владимир Александрович, я не пойду в Лесгафта, – сообщил я ему, войдя в аудиторию и нарушив его молчаливую задумчивость. – В общем, я решил уехать домой – в Псковскую область, в свою школу. А для этого мне не нужна академия, хватит и техникума. Меня там ждут. Есть место.

Зимой я проходил практику в своей родной сельской школе. За месяц работы успел всех учеников от мала до велика заразить волейболом. Пообещал деревенской ребятне, что летом получу диплом, и с осени откроем на базе школы волейбольную секцию. Меня ждали. И я с нетерпением рвался к ним.

Эта маленькая родная школа, со спортзалом в размер волейбольной площадки, где я в первый раз взял в руки мяч, маленькая школа с маленькими людьми теперь становилась моей жизнью, моей судьбой. Все большие надежды о великой судьбе были разрушены и потеряны. Я смирился со своим предназначением. Но это чувство смирения перед неудачей почему-то уже начинало греть мое сердце, еще безотчетно и бессознательно; внутри что-то загоралось, и я это чувствовал. В этом смирении перед судьбой я снова стал обретать нечто большое, уж совсем безграничное. Но пока я этого не осознавал до конца, а понимал только, что хочу делать и поступать именно так, а не иначе.

Теперь следовало сообщить об этом Горскому и выслушать его мнение, для меня необходимое, но уже ничего не способное изменить. Я твердо решил, что уезжаю в деревню, оставляя все свои перспективы большого города и большой мечты. Домой.

– Ну, если ты принял такое решение, то академия тебе действительно, пожалуй, не нужна, – сказал Мастер, спокойно выслушав мою прощальную тираду и даже не посмотрев в мою сторону. – Но только если ты твердо уверен. Если чувствуешь, что прав, надо действовать.

Складывалось ощущение, что он говорил сам с собой – и, как выяснилось позже, так оно и было. Тогда он, как и я, решился на что-то, впоследствии навсегда изменившее его жизнь.

Я думал, что этим сообщением его обижу, ведь он все четыре года твердил, что мне нужно обязательно учиться дальше, что у него есть в академии друг-преподаватель, с которым они вместе играли, ездили на сборы, и чего только там у них не было… Все это он нам по кругу рассказывал каждый год и не по одному разу, обещал помочь мне с поступлением и так далее и тому подобное. А тут я заявляю, что в Лесгафта не иду… Произнося это, я испытывал чувство вины: Мастер не раз говорил, что надо вооружаться знаниями и сражаться за нашу идею с новомодными течениями, которые заносили нам откуда-то со стороны Запада современные преподаватели, отказавшиеся от статуса «учить» и принявшие статус «предоставлять услугу». Столько раз я все это слышал! А тут нате: «не хочу учиться, а хочу жениться…»

Но, к моему удивлению, Горский не обиделся, а как будто даже обрадовался.

– Неважно, где ты будешь жить, – произнес он спокойным твердым голосом, – в Питере или в псковской глубинке. Будешь ли ты воспитывать интеллигентов или детдомовцев, больших спортсменов или деревенских пацанов, – это неважно. Важно, чтобы ты любил что-то в этой жизни больше, чем себя самого. Нашел бы в ней ценность и поставил ее выше мечты о теплом месте, понимая, что делаешь нечто большее, чем предоставляешь услугу.

Все, что он мне тогда сказал, я понимал внутренним чутьем, но смысл еще не вполне осознавал. Это случилось позднее, когда я уже стал учить детей и когда пришлось самому становиться на защиту этого статуса – учить и воспитывать, а не оказывать услугу, как теперь принято в нашем реформированном – или рафинированном, на манер новомодных педагогических парадигм, – образовании.