19-я жена

Я ранее не говорил Вам об этом, так как не хотел, чтобы мой пессимизм или моя личная заинтересованность как-то окрашивали Ваше исследование. И все же мне следовало открыть Вам, профессор Грин, в моем первом письме кое-что об отношениях, сложившихся между мною и мамой. Если бы я это сделал, Вы были бы лучше вооружены для того, чтобы разглядеть мои предубеждения, которых я — как мне хочется думать — вовсе не культивирую, но, разумеется, все же культивирую, как всякий нормальный человек, и виноват в этом, как все мы, а может, и еще больше. Я утаил от Вас важную информацию, и в этом поступке я был эгоистичен, вероятно столь же эгоистичен, как те церковные архивисты, согбенные и поседевшие от постоянной осторожности, что отказали Вам в праве прочесть пропылившиеся документы, которые могли лишь высветить истину.

К тому времени, как я обосновался в Калифорнии, между мной и матерью возникло отчуждение. Причиной этому послужили разговоры о моей жене, Розмари. Точнее, о ее религии. Среди многих белых пятен в знаниях моей матери было и то, что она сбрасывала со счетов католицизм и всех католиков считала суеверами. Я способен понять корни ее подозрительности, но что меня более всего раздражало, так это ее нежелание сделать исключение для красавицы Розмари. Говоря это, я подразумеваю склонность моей матери осуждать всю веру целиком, всех верующих, принадлежащих к этой конфессии, вместо того чтобы стремиться получше узнать Розмари, увидеть, какова она на самом деле. Сама же Розмари, должен я добавить, ничуть не помогала делу. Хотя она была мятежной католичкой, она тотчас распознала ханжество свекрови и ухватилась за первую же возможность ее разоружить. Розмари, всегда остроумно озорная, встала на защиту своей веры подобно Жанне д'Арк. После одной особенно неприятной ссоры я сказал ей — Розмари то есть: «Ты ведь не веришь даже вполовину того, о чем говоришь». Она признала, что я прав, что у нее есть много о чем поспорить с Папой. Но даже если так, она не может допустить, чтобы нападки моей матери пролетали без ответа. Вы сумеете понять мое положение. Я не первый, оказавшийся на ничейной земле между матерью и женой. Здесь не бывает безопасной позиции. И таким образом, мы отправились в Калифорнию, как сделали многие другие. Это случилось в 1890 году. Или в 1891-м? Надо бы посмотреть, проверить, чтобы говорить об этом более уверенно. Ах, какие холодные туманы начинают застилать мой мозг!

Формального отчуждения между мамой и мною не было, не было последнего обмена аргументами. Так довольно часто бывает. Мы уехали, и переписка становилась все более редкой, пока не свелась к кратким сообщениям время от времени. В 1908 году, когда мама опубликовала новое, исправленное и дополненное издание своей книги «Девятнадцатая жена», не возымевшее успеха, я вдруг осознал, что прошло уже десять лет с тех пор, как мы с нею переписывались. Я написал ей в Денвер, по ее последнему адресу. Письмо было переправлено на новый адрес в Эль-Пасо, затем вернулось ко мне. Я намеревался написать ей через ее издателя, но был обманут временем: я ведь полагал, что у меня в запасе все время на свете! Когда я наконец попытался связаться с ней годом позже, все было напрасно: оказалось, что издатель ушел из деловой жизни. Кажется, ее редактор — не помню его имени, оно начиналось на «Э» — сбежал в Южную Америку с каким-то уличным парнем и всеми деньгами компании, во всяком случае с теми, что там еще оставались. Мне говорили, что обновленное издание было настолько провальным, что чуть ли совсем не обанкротило эту маленькую фирму. Воровство редактора подтолкнуло издательство в пропасть. Все очень просто: не осталось никаких папок с делами, где можно было бы хоть что-то найти.

И снова время сыграло со мной свою шутку. Я отложил попытки связаться с матерью на несколько лет. Затем как-то, перед самым началом войны, я взялся за расспросы: я совершил поездку на Восток. Нанял детектива по имени Скотти Риверс; это была добрая душа, я уверен, что его характер сформировало какое-то ужасное оскорбление или дурное обращение с ним в довольно раннем возрасте. Через два месяца детектив Риверс принес мне пустую папку и возвратил гонорар. «След обрывается в тысяча девятьсот восьмом году. Она снимала домик в Аризоне, платила за аренду в конце года. В начале тысяча девятьсот девятого года хозяин явился за арендной платой, но обнаружил, что из дома уже выехали. Никто не мог сказать, когда она уехала или куда. После этого я не сумел ничего обнаружить — ни страхового полиса, ни медицинской карты, ни полицейских протоколов. Одна старушка-соседка говорит, ваша матушка поговаривала о путешествии на Восток, чтобы способствовать продаже своего обновленного мемуара, однако я увидел, что память эту старушку подводит и ее слова не могут быть приняты как факт. Кроме этого, боюсь, мне нечего вам сообщить, — сказал этот человек. — Я не возьму с вас денег».

Я спросил у Розмари: «Как может человек исчезнуть без следа?»

Но мама исчезла. Мы больше никогда ни о ней, ни от нее ничего не слышали.