19 лет

Я всё ещё жил у Карпиевичей в немного оттаявшем сарае, при коптилке готовился к урокам, хозяйка варила мне на несколько дней похлёбку и картошку, я ждал тепла и приезда Али и Тани.

V

Неожиданно наладилась переписка с давними друзьями, такими же страдальцами и “волчебилетниками” – Алесем Пальчевским и Борисом Микуличем. Пальчевский преподавал русский язык и даже был завучем младших классов руденской средней школы. Часто ездил в Минск, сообщал про литературные новости, писал, кто из общих знакомых вернулся и где прилепился. Как перебивается. Однажды намекнул, что ходатайствует о снятии судимости. Мне его попытки казались напрасными, но разочаровывать не хотелось – как только сломалась моя судьба, я больше не верил в своё счастье. Борис Микулич пристроился библиографом в боборуйской библиотеке имени Пушкина. Отцовский дом в войну сгорел, пристанище он нашёл в крохотной комнатушке двоюродной сестры Веры Антоновны. Она нанялась ночным сторожем в баню, что бы проще было делить их убежище. Борис одержимо писал ночами и тешил себя надеждами вернуться в литературу. Посылал повести и рассказы в минские журналы, получал деликатные, но очень сдержанные ответы от Лынькова, Бровки, Танка, Гурского. Редакторы обещали что то выяснить, согласовать, решить. Обещания так и оставались обещаниями. Иногда проскакивали его рецензии в “Чырвонай змене” и “Сталинской молодёжи” под псевдонимом Б.Михайлов. Однажды обрадованный Борис написал, что в двенадцатом номере “Полымя” пойдёт его повесть “Жыццяпіс Вінцеся Шастака”. Я оставался скептиком и пошутил, хоть бы напечатали в тринадцатом номере. И не ошибся: его повести, рассказы и незавершённый роман “Адвечнае” дошли до читателя только после посмертной реабилитации автора.

А тогда в Бобруйске Борис жил большими надеждами – каждый день писал, выступал с лекциями и докладами про современную литературу, руководил кружком начинающих литераторов, писал рецензии на спектакли и кинофильмы.

Письма Микулича и Пальчевского радовали и обнадёживали, были поддержкой в минуты отчаяния. Однажды и я отважился испытать литературное счастье. Поэтический зуд не покиал меня все годы, временами делал наброски и рифмованные заметки для себя, и написал небольшой лирический верш. Думал, думал и решился послать его в разведку в бобруйскую областную газету. Послал и забыл, не надеясь увидеть его напечатанным. Любопытно было получить ответ с нравоучениями учиться у классиков. Однажды почтальон мне сказал: “Не ваш ли стишок прапечатаны в газете?” Меня бросило в жар – первое чувство, что я разоблачил себя, что прикидывался русским, а выходит лгал – почему, зачем? И где то шевельнулась радость – так хотелось увидеть своё имя напечатанным, поверить, может, и правда можно будет печататься.

Как я краснел и оправдывался перед учителями, уже не помню. Только мой дебют так и остался дебютом: ни писать больше, ни посылать я не отваживался. Через много лет, когда кончились мои страдания, я познакомился с бывшим редактором бобруйской газеты Дастанком. Он вспомнил ту мою публикацию, рассказал, сколько имел неприятостей за мой безобидный стишок от обкома и областных чекистов. Он оправдывался, что напечатал учителя, а ему объяснили, с каким клеймом явился этот учитель в Уречье, обвинили в потере бдительности и классового чутья. Больше я не испытывал свою литературную судьбу, и та публикация скоро забылась.

Аля знала, как я жду её писем, и писала часто и подробно про Танины забавы, про исковерканные словечки, про здоровье, и меньше всего о себе, о своём настроении и чувствах. Да и какое могло быть настроение при нашем бесправном положении? Хотелось одного – спокойно доживать свой век только вместе, чтобы никогда не разлучаться, делать, что прикажут, не жалеть ни времени, ни сил, для людей, и как то перебиваться самим. И мучило сомнение: неужели человеческое достоинство одолела рабская психология безволия и послушания, страха перед дикой жестокостью. Я ведь хорошо знаю, что ни в чём не виноват, что ни одним поступком не запятнал себя, что никому не причинил обиды и зла. И горько становилось от полного бессилия, что никому ничего не объяснишь, что люди воспитаны так, чтобы никому не верить. Думы и сомнения доводили до отчаяния, и никому не скажешь, никто не поверит и не посочувствует. Только Алины письма приносили светлые сны – короткие, краденные у надзирателей встречи и горькие разлуки, а временами чудилось страшное недавнее минулое и, видно, до кончины будут сниться колючая проволока, вышки, конвой, овчарки с вываленными красными языками, жуткие “конвееры” в следственных камерах. Подхватишься среди ночи, тахкает сердце – и обрадуешься, что в незарешёченное окно светит месяц, где то вдалеке лениво гавкает собака и кукарекает испуганный петух, успокоишься, что относительно свободный, хоть и окружён со всех сторон “пристальным вниманием”, насквозь просвеченный зоркими глазами служителей беззакония.