19 лет

Просо моё только кое-где проклюнулось, хилое, реденькое, неровное – на навозе получше, на песочке чуть живое, как лагерный доходяга. Каждое растеньице можно было пересчитать. Когда пришла пора снимать урожай, я ножом срезал стебли, на постилку вылущил зернышки. Набралось три жменьки с мякиной. Куда на смех нести, где толочь? Поднял постилку и развеял свой урожай. А на соседских сотках лопушился картофляник, лежали, как поросята, жёлтые тыквы. Говорят же – богатому чёрт детей колышет, а у бедного и колыски нет.

Было горько и обидно. Не судьба ли меня карает? За что ни возьмусь, всё выходит поперёк и ребром. Немного лучше уродилось на директорском огороде. Романовна семена мне подарила. А уродилось столько, что весь урожай принёс в мешочке. Я же старался, надеясь накормить Алю и Таню. Я их ждал всю весну. Когда приедут Аля определённо не писала. А меня всё чаще тянуло на вокзал – встречал и провожал редкие поезда, завидовал тем, кто встречался после разлуки, и поздно возвращался в свою кладовку.

Под утро внезапно кто-то поскрёбся в окно. Я кинулся к окну и увидел контуры двух головок. Аля держала на плечах Таню. Грязные, измятые, с пустыми руками они вошли в дом. От волнения я никак не мог найти спички. Замигала коптилка, Таня протёрла глазки и попросила: «Мама, кушать». Хорошо, что у меня оставалось несколько холодных картофелин. Таня их жадно ела, а мы с Алей не могли наговориться. «А где же ваши вещи?» - поинтересовался я. Аля замялась, помолчала и рассказала, что родители ей еле наскребли на билет, мать где то добыла буханку хлеба на дорогу, напекла ржаных пирожков с капустой, положила внучке горсточку карамелек-подушечек. Собрали, что было, из одежды, сложили в мешочек и поехали.

До Калуги были в одном купе с немолодым разговорчивым человеком в старенькой шляпе, с интеллигентною бородкой клинышком. На станциях он приносил горячую воду, забавлял Таню, временами исчезал и приносил то пирожок, то яйцо и угощал соседок. В Калуге Але было нужно закомпостировать билет, а денег – ни копейки. Взяла буханку хлеба, на лано посадила дочку, соседа попросила посторожить вещи и подалась на пристанционный рынок. С наторгованными за хлеб деньгами прибежала в кассу, оформила билет, и ещё осталась красная тридцатка. В буфете взяла серый холодец для Тани, сама выпила пустого чаю и пошла к лавке. Сосед сидел, а мешочка с вещами не было. Мужчина чуть не плакал, клялся и божился, что на минуточку отскочил «по нужде», а какой-то гад свистнул мешочек с вещами, а там ведь был весь их скарб.

В купе снова очутились с тем человеком с бородкой. Он лежал отвернувшись к стене, и молчал. Когда Таня настойчиво ныла есть, куда то пропадал и приносил ломтик хлеба, чёрствый пирожок, на бумажке ложку повидла. Аля всю дорогу жила на воде из вокзальных титанов, и у меня не было чем её накормить. Муку выдадут только через три дня, а сегодня воскресенье, и в кармане у меня целенькая зарплата. Немного отдохнули и утром втроём отправились на рынок. Таня отвыкла и отворачивалась от меня, никак не называла. Пытался взять её на руки, выкручивалась и с плачем тянулась к маме. Ничего удивительного – ей же всего два года и три месяца, была со мной только несколько дней в бабушкином доме после лагеря. Всё понимал, но было очень обидно, что и родной ребёнок отворачивается от меня и нечем его приманить.

Нет большей муки для родителей, когда голодное дитя просит есть, а дать нечего.

На уречский рынок съезжались только в воскресенье. Привозили картошку с любанских торфяников. Кто её хотел купить, шёл километра за два от местечка навстречу повозкам, хватался за било воза и так занимал очередь на свой пуд за сто двадцать рублей. На картошку мы, конечно, опоздали. Не столах ещё лежали куски сала, сушёные сыры, мешочки с пшеном и фасолью. Чернявая тётка в засаленной плюшевке держала спутанного голенастого петуха с примороженным гребнем. Мы, не торгуясь, купили этого остроносого куриного кавалера, взяли немного круп и кусочек пожелтевшего сала. Аля осталась ещё что-то докупить к нашему «торжественному» столу в честь объединения семьи. Я взял петуха под мышку, Таню – за руку, а она упиралась и с плачем рвалась к маме. Через несколько шагов стала – и хоть тащи её волоком. Я взял её на другую руку и трусцой пустился домой. Дочка дрыгала ножками, заходилась в крике, царапала мне лицо и кричала: «Мама! Мама!» Разошёлся и петух, высвободил одно крыло и давай хлестать меня с другого бока. Люди останавливались, одни смеялись, другие утешали Таню, а она и петух лютели, стараясь вырваться.