19 лет

Дорожный никак не мог приспособиться к работе, освоить лагерные премудрости, а помощь с воли была слабой — от единственной плохо обеспеченной сестры. Сергей ходил мрачный и молчаливый. В лесу не вытягивал на второй котел, слабел с каждым днём и думал, как вырваться с делянки. Прослышал, что где-то есть сельскохозяйственные лагеря. Они казались ему спасением — и работа полегче, и первая морковка, огурец или картофелина, хоть и сырая, перепадут. И намерился написать заявление, что он, дескать, агроном и просит использовать его по специальности. Я уговаривал его не отрываться от своих — не послушался, отправил заявление во Второй отдел управления. «Какой же ты агроном? Обнаружат обман — и сгноят на штрафных»,— увещевал я его. «Разве ж я не знаю, как бульбу сажать? А разоблачат, пойду рядовым рабочим. Лопата и тяпка всё равно легче пилы, да и перепадёт хоть что-нибудь с огорода. А тут я загнусь». Мы видели, как он мается на своей маленькой паечке, помогали, чем могли. К весне его отправили на этап по спецнаряду. Мы простились у вахты, и больше я никогда не встречал Сергея и ничего не знал о его судьбе до самых шестидесятых годов. А закончилось всё трагично.

Увезли Дорожного в Комсомольск-на-Амуре. Там на окраине нового города был большой лагерь. Прокладывали дороги, долбили неподатливую горную породу, грузили баржи и «доходили», особенно в начале войны. Никаким агрономом Дорожный не стал. Корил себя, что отбился от своих, сам себя загнал в эту суровую даль и вкалывает похлеще, чем на лесоповале.

По официальной версии Дорожный умер в 1942 году от воспаления легких. Пеллагру, дистрофию, физическое и нервное полное истощение заменяли в лагерных актах о смерти более безобидными и пристойными пневмонией, сердечной недостаточностью, раком или язвой. То же написали и в последнем документе осужденного по статьям 72-а и 76 (групповая контрреволюционная агитация) Середы Сергея Михайловича, а в прошлом, на воле, проникновенного лирика Сергея Дорожного.

В шестидесятые годы, будучи в Комсомольске-на-Амуре, я ехал в трамвае возле того самого лагеря, где под шестизначным номером умер Сергей Дорожный, и мне вспомнились его давние строки: «3іма, зіма, а снегу па калені, ні сцежак, ні дарог няма». Да, нет теперь ни стежек, ни дорог за те сопки, куда свезли тела тысяч мучеников, согнанных сюда одичавшими палачами со всех уголков нашей горькой, ограбленной, искалеченной земли. Нет могил, и следов не осталось, лишь только кровоточат и болят незаживающие раны в памяти немногих оставшихся в живых, что пронесли свой тяжкий крест, чтоб свидетельствовать об унижениях, о глумлениях над человеческим достоинством, свидетельствовать о массовых уничтожениях лучших, честнейших сыновей и дочерей Отчизны, за свободу и счастье которой напрасно полегли многие поколения беззаветных мечтателей и исполинов духа.

ТУФТА

Если с первых же дней не усвоил примитивные лагерные хитрости, твой срок будет сокращаться быстрее шагреневой кожи и вывезут тебя, беднягу, в самом скором времени ночью за вахту, а в сводке переведут из группы «А» в группу «Д»— покойников.

Не припомню ни единого случая, чтоб даже умелый и дюжий лесоруб не то что десять, а хотя бы три года кряду выдержал на повале. Вначале он ударник, его ставят всем в пример, обедать усаживают, чтоб все видели, на сцене, несут ему компот и беленькую булочку. Потом он исчезает со сцены, едва дает сто процентов, через полгода попадает в «слабосилку», отирается возле кухни, на помойках собирает кости, становится «шакалом» и «мисколизом», опухает, перестает умываться и незаметно переходит в группу «Д».

Даже ко всему привычные кряжистые мужики на тех харчах, в тех условиях и при нечеловеческих нормах больше трех лет не выдерживали.

Ещё как-то перебивался тот, кто хорошо усвоил извечные лагерные истины: «Без туфты и аммонала не построили б канала», «День кантовки — месяц жизни». Остальное зависело от находчивости, осторожности и холодного риска, чтоб не засыпаться, не попасть в кондей,— сдавать одни и те же дрова, рудстойку и деловой лес, пока их не вывезут с делянки. На туфту нас с Межевичем деликатно подбил сам десятник Попов. Его намеки сперва напугали, а когда раскумекали, что к чему, из штрафников чуть не превратились в стахановцев. Десятнику я подарил дорогую память о доме — зеленый пуловер в ромбиках. Чтоб подарок меньше казался взяткой, сказал: «В палатке всё равно украдут, а у вас сохранится, да и на воле не будет лишним». Он поломался для приличия, взял будто нехотя. Вряд ли он вспоминал нас с Межевичем потом, а я вот его до сей поры помню.