19 лет

На вахту мы возвращались порознь, разными тропами, вахтёры отпускали пошлые шуточки, но мы терпели и молили Бога, чтоб не законвоировали вновь и не отправили на этап. До конца срока мне оставалось два, а Але три года. Что будет с нами, никто не знал. «Кум» любил разгонять близких людей, чтоб они во веки веков не встретились. Еще его беспокоила и наша дружба с Пальчевским, и ему не терпелось согнуть меня в бараний рог. За нами следили сексоты, нанятые за миску баланды, мы их узнавали безошибочно и остерегались этих длинноухих приятелей. Всякий раз спасал меня Цокур. Каждая победа на фронте отмечалась «мобилизующим» на производственные успехи митингом на лагпункте и в Красном уголке вольнонаемных. С вдохновенными речами на них любил выступать начальник. Он вызывал меня в кабинет, запирал дверь, клал передо мною пачку «Беломора» и подшивки газет, я просматривал их и компилировал из статей Эренбурга, Симонова, Горбатова речуги для Цокура, в конце которых ставились задачи работать еще лучше для фронта, для победы. Меня выручал мой давнишний журналистский опыт диктовать прямо на машинку пустопорожние патетические передовицы и статьи. Цокура, однако, слушали внимательно — и аплодировали дружно.

Где-то на Урале жила его возлюбленная Галя. Когда-то они работали вместе в одной школе, но судьба разлучила их. Однажды Цокур попросил меня написать ей нежное лирическоое письмо «в стихах». Кое-какой опыт рифмовки у меня был, и я довольно быстро накатал ему послание в стиле «Ты помнишь наши встречи и месяц над рекой». Словом, я стал неофициальным сочинителем докладов, речей и лирических писем при начальнике.

Он с уважением относился к полковнику Матулю, часто советовался с ним, прислушивался к его советам и каждый вечер анализировал с ним военные сводки. Не обижал он Гускина и Артемьева, вообще уважал образованных и талантливых людей, втайне тянулся к ним. Цокур был редкостным исключением среди множества лагерных вурдалаков в голубых фуражках и при лейтенантских погонах.

После освобождения Матуль возглавил авиационный завод на Урале.

Когда кончилась война, по амнистии освободили военных и ровенских баптистов. Но до победы было ещё далеко, и все тянули лямку, не зная, что их ждёт завтра.

СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА

Нежданно нашу мазанку облюбовал начальник режима Горбушин и приказал «освободить помещение». Я нашёл пристанище у десятника по строительству, бывшего начальника погранзаставы Степы Подгурского. Вместе с ним жил бухгалтер и дневальный участка, бывший протоиерей из деревни Исток на Рязанщине, земляк и давнишний товарищ знаменитых народных артистов братьев Пироговых. Когда Александр пел по радио, отец Иосиф становился на табуретку, прикладывал ухо к чёрной тарелке репродуктора, и его узенькая козлиная бородка тряслась в такт песне, а по щекам сползали слёзы.

Полковник Матуль поселился в кабинке бухгалтерии. А дневальной в ней была жена брата Н. М. Шверника ( председателя Президиума Верховного Совета СССР) — Екатерина Алексеевна Шверник. Байрамов же в это время принимал продукты для нашей каптерки и «вольного» ларька где-то на комендантском лагпункте, и потому его постель и узел с вещами забросили на чердак мазанки. Вернулся Байрамов ночью, прошел через вахту, узнал о выселении, разгрузился и пропал. Вахтеры и надзиратели всегда бдительно следили за экспедитором: у него можно было надыбать пачку «Беломора», а то и четвертинку из ящика, привезенного в ларек. Кинулись искать — нигде нет. Думали, заскочил в барак к своей Лидке Николаевой — черта с два, ни его, ни её. Провели оперативное совещание в своём новом штабе, где же искать нарушителей морали? Облазили всю зону, проверили даже остывшие печи в кирпичном цеху и не нашли.

Наутро после поверки Байрамов шёл с накладными в «вольный» ларек. Надзиратели учинили допрос, где был. «Спал в бараке. Вы же нас выселили, вот и шляюсь с одеялом, где попало».— «А где была Николаева?» — «Об этом вы спросите у нее».

И теперь, если Байрамов приезжал ночью, надзиратели пускались искать его и Лидку, и всё было напрасно. Кого они только ни расспрашивали, где ни искали. Они подолгу совещались в мазанке, намечали маршруты, шастали с фонарями по всем закуткам.

Настали холода. Надзиратели разрабатывали в мазанке очередной план поисков экспедитора. Их перебил стук в дверь. На пороге стоял Байрамов со свернутыми тонким матрацем и одеялом под мышкою. «Гражданин начальник, благодарю вас за квартиру.— Он ткнул пальцем в потолок.— Теперь там холодно. Съезжаю в барак. Я слышал все ваши оперативные совещания и с трудом сдерживал смех: не хотел лишаться своей мансарды. Благодарю вас». Горбушин и его надзиратели хлопали глазами и непристойно ругались, над ними долго потом потешались стрелки: «Ну как, поймали Байрамова?»