1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций

Вместе с тем (что следует подчеркнуть особо), поскольку Михаил не отказался от трона категорически и безапелляционно, он перечёркивал не только свои надежды на корону, но и вообще любую возможность реставрации монархии в будущем. Теперь, если бы следующий за ним престолонаследник обратился к верным монархии силам восстановить «законную власть», он неизбежно вступал бы в конфликт с Михаилом, который вроде бы ещё выражал какие-то претензии на престол. Тем самым смельчак сам превращался бы в мятежника. Не случайно Николай II, комментируя в своём дневнике решение брата «отречься в пользу Учредительного собрания», запишет: «Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»[225]. Николай, похоже, никак не мог предполагать, что Михаил, который лишь трое суток назад отважно предлагал взять на себя управление государством и ликвидировать кризис, проявит полную беспомощность[226].

Справедливости ради надо признать, что текст отречения Михаила был составлен не им самим. Его авторы, Н. В. Некрасов, а также опытные юристы Б. Э. Нольде и В. Д. Набоков, видимо, сознательно закладывали мину замедленного действия под фундамент монархии. Хорошо знавший Б. Э. Нольде его коллега по МИДу Г. Н. Михайловский свидетельствовал, что он всегда относился к манифесту Михаила иронично, подчёркивая фактический переход России к республике[227].

Вступив на скользкое поле правовой казуистики, лидеры переворота не останавливались и в дальнейшем перед правовым беспределом и подтасовками. И если во внутренней политике создавалась видимость «непредрешения» форм государственного устройства до Учредительного собрания, то на международном уровне этот принцип был похоронен первыми же шагами Временного правительства. Прежде всего, из названий посольств исчезло определение их как «императорских». Если бы Учредительное собрание вдруг решило бы сохранить в стране монархию, то, как справедливо замечает Михайловский, её пришлось бы восстанавливать.

Изменения были внесены и в текст обращений к главам зарубежных держав. По принятому в мире дипломатическому этикету монархи и регенты государства начинали послания друг к другу со слов «mon frère»[228], а президенты республик – со слов «mon ami»[229]. Как должен был начинать свои письма князь Львов? Выбор обращения «mon ami» приравнивал его к Президенту республики, а не к регенту в монархическом государстве[230]. В те же дни МИДом союзникам был разослан акт о «перемене формы правления». Замечание Михайловского о том, что манифест Михаила даёт основания сообщать иностранным державам лишь о перемене правительства, принято не было. Нольде настаивал на том, что суть сообщения как раз и должна состоять в том, что перемена формы правления уже произошла[231].

Уверенные в своей правоте либералы не попытались даже воспользоваться появившейся у них возможностью создать хотя бы видимость легитимности своей власти. В угоду политической конъюнктуре они сочли целесообразным не разглашать факт назначения Львова на пост министра-председателя бывшим императором. Вожди Февраля не сразу осознали, что неясность в вопросе о преемственности власти бьёт не только по надеждам на реставрацию, но и по ним самим… Лишь только 7 марта 1917 года Временное правительство было приведено к присяге на заседании Сената с очевидной целью придать видимость законности смене правительства. Но этот шаг был уже явно запоздалым и не мог повлиять на общественное мнение.

Заслуживает внимания точка зрения тех зарубежных историков, которые полагают, что февральская революция как бы довершала отделение «царизма» от «государственности», что само по себе означало готовность России к новым формам организации власти[232]. Нельзя не вспомнить и многочисленные сцены ненависти к монархии и превращения даже вчерашних жандармов и Великих князей в революционеров республиканцев, разыгрывавшиеся в столице и некоторых других центрах в те часы, когда решался вопрос о судьбе революции[233]. В этом смысле попытка деятелей правительства отмежеваться от свергнутого режима понятна и оправдана.