1917, или Дни отчаяния

Маргарит идет прочь от стола. Спина у нее совершенно ровная.

– Почему она уходит так рано? – спрашивает Альберт.

– Она устала, – поясняет Мишель. – Длинная дорога.

– Мне показалось, что она обижена, – говорит Моник, отпивая шампанское из бокала.

– Нет, что ты! – восклицает Терещенко. – Марг не тот человек, чтобы обижаться!

Маргарит выходит из зала, не оглянувшись. Слезы катятся у нее из глаз.

– Когда-нибудь, – говорит Моник так тихо, чтобы слышать ее мог только Мишель, – ты ее оставишь.

– Что за глупости ты говоришь?

– Это совершенно неизбежно, – Моник ужасающе серьезна. – Рано или поздно.

Терещенко закуривает, потом смотрит на Моник и снова спрашивает:

– Почему ты так думаешь?

– Есть слишком много вещей, Мишель, которые ты любишь больше, чем ее.

– Например?

– Например – себя.

Француженка смотрит прямо ему в глаза трезвым умным взглядом и добавляет.

– Например – игру. Например – женщин. Любовь, дорогой, это всегда немножечко жертва. Когда на жертву готов один из двоих – это не любовь. Впрочем, не печалься – все когда-нибудь заканчивается. И любовь, и везение. Ты собираешься делать ставку, мой азартный друг?

Ноябрь 1911 года. Казино Монте-Карло. Раннее утро

Стол рулетки накрыт черным сукном.

Управляющий подписывает чек. У него под глазами темные круги от бессонной ночи, кожа с землистым оттенком.

– Благодарим вас за игру, месье Терещенко. Надеемся, что вам у нас понравилось. После 10 утра вы можете обналичить чек там же, где и в прошлый раз.

За спиной Мишеля стоит Моник. Она одна, без мужа. В руках у нее большая пачка денег.

Терещенко забирает чек.

– Спасибо, месье. Обязательно навещу вас в следующий приезд.

Щека у управляющего слегка подергивается, но к лицу приклеена радушная улыбка.

– Будем счастливы принять вас вновь.

Михаил и Моник выходят на крыльцо.

Прохладное осеннее утро. Над морем едва-едва розовеет полоска рассвета.

– Ну? – спрашивает Моник.

Рот ее кривится в ухмылке.

– Что будем делать?

Номер гостиницы

Раскиданная одежда. На постели Мишель и Моник яростно занимаются любовью.

Когда все заканчивается, оба закуривают.

– Забавно, – говорит Моник. – Я уж думала, что никогда не буду делать глупости. Моему счастливому браку противопоказаны встречи с тобой, милый. Ты дурно на меня влияешь.

– Прекрасное окончание волшебной ночи.

Моник гасит сигарету в пепельнице и встает с кровати. Взгляд ее падает на софу, где лежит ридикюль с деньгами. Денег так много, что закрыть его не удалось.

– Конечно, волшебное, – в голосе Моник откровенная ирония. – Карета превратилась в тыкву, король-отец упал пьяным, Золушка сбежала, а принц по ошибке переспал с тетушкой-крестной. Единственное, что реально в этой истории – это деньги.

Мишель смотрит на нее, пока француженка одевается. У Моник все еще красивое тело, но это «все еще» теперь заметнее, чем во время прошлой встречи. Ей явно больше сорока.

– Вставай, герой-любовник. Мне пора возвращаться к своему гению от политики, а тебе – к твоей Золушке. Ночь кончилась, волшебство иссякло, добро пожаловать в реальную жизнь. Спасибо за все…

Она наклоняется и целует Михаила в губы.

– Прощай. Даст Бог – свидимся…

Утро. Номер в другом отеле, гораздо более роскошном, чем тот, в котором только что были Мишель и Моник.

Входит Мишель. В комнате светло, постель пуста и не расстелена. Видно, что в спальне не ночевали. Он снимает верхнюю одежду и ложится в рубашке и брюках поверх покрывала.

Смотрит на раскрытый шкаф. Вещи Марг исчезли.

– Прости, – говорит Терещенко в пустоту. – Я задержался. Очень везло.

Никто не отвечает. В тишине слышно, как тикают часы в гостиной.

Михаил закрывает глаза и едва заметно улыбается.

31 марта 1956 года. Монте-Карло. Прибрежное кафе

– Простите, Михаил Иванович, мне надо поменять пленку.

Терещенко постепенно приходит в себя, выныривая из прошлого. Пепельница перед ним полна окурков. Подошедший гарсон ее заменяет.

– Принесите-ка коньяку, – просит его Мишель на французском. – Только не в бокалах, несите сразу бутылку. Утро уже закончилось, не так ли, Сергей Александрович?

– Да как вам будет угодно, – отвечает Никифоров, склонившись над диктофоном. – Скажете – кончилось, так и будем считать.

– Поменяли?

– Почти.

– Значит, пока без протокола?

– Еще полминуты.

– Когда я в последний раз давал показания в России, таких игрушек и близко не было. Сидел писарь и скрипел пером. Часами. Страшная работа – сидишь, пишешь, а при тебе допрашивают, бьют, ломают кости, раздавливают гениталии. А ты все водишь пером, водишь, водишь…

– Ну, вот и все…

– Готовы? А вот и коньяк!

Гарсон наливает коньяк в бокалы.

– За что пьем? – спрашивает Никифоров.