1917. Народ и революция

С другого боку, прагматически, с Бердяевым сходится Владимир Ленин: «в русской деревне появился новый тип – сознательный крестьянин, вышедший из деревенской среды, прекрасно знавший не только ее настроения, но и «болезненные стороны», затрагивая которые, он превращался в настоящего политического вожака. Он общался с «забастовщиками», он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах, он разъяснял деревенским товарищам значение политических требований, он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников».⁴⁴

Этот «новый тип» русского мужика с «перевёрнутым» душевным строем не мог позволить вернуться «господам». После 1917 года помещичьи земли были переделены между членами общин, имения разграблены или сожжены, многие землевладельцы и члены их семей были истреблены физически (чего не было еще в начале века во время крестьянских волнений).

На выборах в Учредительное собрание крестьяне отдали свои голоса эсерам, а кадетская партия получила лишь голоса городской интеллигенции. То есть за немногим более десяти лет между двумя русскими революциями в сознании крестьянства произошел коренной сдвиг: они утратили надежду на реформы сверху…

Уже с 1918 года, когда большевики двинули в деревню продотряды, крестьянство осознало, что и новая власть им враждебна. Крестьяне не столько выбирали между большевиками и «белыми», сколько пытались выжить, найти свою нишу жизни среди двух враждующих стихий. Но было одно главное обстоятельство, которое решило дело: в сознании крестьянства «красные» отличались от «белых» тем, что не покушались на их права на землю. Да, руководители «белого» движения не раз подчеркивали, что их цель – победа над узурпаторами-большевиками, что все злободневные вопросы решит Учредительное собрание… Но «господско-офицерский» дух белых армий убеждал мужика-крестьянина в обратном. Именно такая позиция большинства русского народа – не поддерживать это «господское» движение – не позволило белым армиям победить большевиков. Это и был тот самый «форс мажор», о котором писал Милюков в своей статье-возражении на обвинения Маклакова.

Большевистский переворот казался почти всем современникам случайным эпизодом. Существовало такое мнение, что стране нужно пройти через левацкий катаклизм – это будет уроком и залогом выздоровления. Но большевистский режим оказался удивительно устойчивым. Он вроде бы должен был вот-вот пасть осенью 1919 года, когда армия Деникина подошла с юга к границам московской губернии, но вновь – выстоял, а силы белых, наоборот, словно растаяли.

Почему, несмотря на материальную и моральную поддержу союзников по Антанте, все усилия белых армий оказались тщетны? Почему каждый раз в критический для большевиков момент они оказывались способны не просто выстоять, а набрать новые силы и победить? Кто составлял реальную движущую силу большевистского движения, помимо верхнего слоя политиков, теоретиков, бывших подпольщиков?

В воспоминаниях Тырковой-Уильямс фигурирует любопытный персонаж, крестьянин-кооператор Иевлев, который представляется автору новым культурным типом, человеком будущей России: «…кажется он был с.-р., – но об этом помалкивал, не хотел вредить своей кооперативной работе, ради которой ему приходилось ходить по правительственным учреждениям и поддерживать отношения с чиновниками. <…> Настойчивый и выдержанный, он быстро закрепил за собой заслуженную славу дельного работника, на которого можно положиться. Несмотря на его молодость, с ним считались».⁴⁵ К сожалению, Тыркова-Уильямс ничего не пишет о послереволюционной судьбе этого человека – она, конечно, не могла этого знать… Но интуиция подсказывает нам, что, скорее всего, он был активным участником революционных событий. Вот из таких и выходили эсеры и большевики низового уровня.