1917. Разгадка «русской» революции

«Вчера на собрании полковых комитетов 1, 4 и 14-го казачьих Донских полков было сделано сообщение о создавшемся положении в связи с падением власти Временного Правительства, и о необходимости в интересах государства спокойно ожидать создания новой государственной власти. В ответ на это председатель от имени собравшихся заявил, что: 1) распоряжения правительства исполнять не будут, 2) ни в коем случае не выступать против Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета и Петроградского Совета и 3) готовы нести охрану государственных имуществ и личной безопасности, как и при прежней власти».[402]

Ждать и ничего не делать. Это те самые казачки решили, на которых так надеялся Краснов, подходя со своей «армией» в 700 человек к Петрограду. В тот самый важный, переломный момент русской истории. Вот здесь должны все враги и недоброжелатели России встать и громко аплодировать Керенскому. Его это рук дело. Это он помог большевикам договориться о нейтралитете казачества своим предательством в Ташкенте, да и всей своей бурной деятельностью. Казаки в самом Петрограде хранили нейтралитет. За недолгое время своего правления Керенский так надоел гражданам своей страны, что на его защиту не поднялся никто. Напрасно Временное правительство слало в день переворота отчаянные телеграммы с просьбой о помощи. Народ и армия ответили полным равнодушием.

Страшная апатия и безразличие, поразившие все население страны, плюс ловко придуманная Ильичом тактика помогли большевикам продержаться самые сложные первые дни и недели. В успех большевиков никто не верил — в этом им крупно повезло. Один из большевистских вождей Анатолий Луначарский через два дня после переворота, 27 октября (9 ноября), писал своей жене:

«Дорогая Анюта. Ты, конечно, из газет знаешь все подробности переворота. Для меня он был неожиданным. Я, конечно, знал, что борьба за власть Советов будет иметь место, но чтовласть будет взята накануне съезда — этого, я думаю, никто не знал. Может быть, даже Военно-революционный комитет решил перейти в наступление внезапно, из страха, что, занимая чисто оборонительную позицию, можно погибнуть и погубить все дело. Переворот был сюрпризом и со стороны легкости, с которой он был произведен. Даже враги говорят: „Лихо!..“»[403]

У того же Бунина в «Окаянных днях» читаем: «Луначарский после переворота недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы только демонстрацию хотели произвести и вдруг такой неожиданный успех!»[404]

Никто не собирался большевикам мешать, все ждали, когда они рухнут сами. Откройте мемуары той поры — все единодушно давали большевистской власти максимум две недели жизни. После чего она должна была рухнуть сама собой. Нам, знающим, что коммунизм простоял в России почти семьдесят пять лет, такие идеи кажутся наивными и смешными. Один из лидеров белого движения Антон Иванович Деникин с такой оценкой вполне согласен: «Эти „две недели“ — плод интеллигентского романтизма…»[405] Но его «Очерки русской смуты» написаны в эмиграции в Бельгии и Венгрии в 1922 году, то есть много позже. В октябре 1917-го «две недели» существования нового режима казались вполне реальным сроком. Так думали многие, большинство. Для них эти «две недели» были отличной альтернативой борьбе с узурпаторами власти, хорошим наркозом для собственной совести. Надо всего лишь подождать, и большевики сами рассыплются в прах. Мы-то с вами знаем, что не рассыпались, и в этом — самая главная заслуга Ленина как руководителя и политика.