1918-й год на Востоке России

Однако, когда я подошел к линии, положение неожиданно обострилось. Еще по дороге я услыхал разговоры о полученных в волостях сведениях, что Симбирск и Казань пали, и, хотя это известие казалось невероятным в силу тех надежд, которые возлагались на чехов, тем не менее, приходилось верить.

Последнюю часть пути я шел с попутчиками, какими-то рязанскими мужиками и бабой, пробиравшимися в Сибирь к родственникам, ближе к хлебу. Один из них, старик, проживший в Петрограде в качестве приказчика в зеленной на Сенной площади и купивший после долгих лет упорного труда где-то дом за Вырицой, никак не мог примириться с тем, что большевики реквизировали у него этот дом, а его из него выгнали. С этими спутниками мы случайно встретились по дороге и наняли шедшую в Сызрань за солью подводу, с тем чтобы иногда подсаживаться на телегу, но по пескам и в гору был уговор идти пешком.

За несколько десятков верст до последней деревни, находившейся в то время в руках красных, мы справлялись у встречающихся относительно возможности проехать в Сызрань и получали неизменный ответ: «Идите смело, никакой задержки по пути нет». Однако при въезде в это последнее село, за которым уже в 12 верстах находились чехи, нас неожиданно задержал разъезд, только что въехавший в деревню. После короткого разговора, осмотра паспортов, убедившись, что оружия нет, задержавший нас рослый красноармеец, по-видимому латыш, разрешил идти дальше. Обрадовавшись, мы все уселись на подводу и поехали рысью, надеясь до ночи проскочить фронт.

Но не тут-то было. При повороте в переулок мы увидали, как какие-то тени замелькали в окне углового дома, и затем выбежавший на дорогу красноармеец приказал нам вслед остановиться. Пришлось подчиниться, ибо чувствовалось, что шутить не будут. Тогда подошли к нам человек пять вооруженных «товарищей», и один из них, в белой папахе, на вид совершенно молодой, с удивительно ясными голубыми глазами, принялся нас допрашивать, откуда и куда едем, зачем, кто мы такие и. т. д. После предварительного допроса, который он вел в весьма повышенном, совершенно не шедшем к его детскому облику тоне, нас повели в угловую избу, где находился штаб. Там сидело и стояло человек 8–10 красноармейцев, и их начальник, в гусарских красных чакчирах, начал выслушивать доклад нас приведшего. В докладе упоминалось, что ввиду полученного два дня тому назад приказа о запрещении проезда через фронт нас надлежит отправить в ближайший штаб отряда, находившийся в 50 верстах на станции железной дороги, лошадь у возчика реквизировать для нужд армии, телегу же пусть подводчик везет на себе. При этом телега называлась все время «повозкой», что показывало, что говорившие были не из этой местности. Начальник, однако, недолго нами занимался, его отвлекли вопросами фуража для лошадей, который реквизировался у крестьян для только что приехавшего отряда. Оказалось, что этот разъезд въехал в село всего за час до нашего появления. Вместо начальника, принялся за нас матрос, важно развалившийся и начавший весь допрос сначала. В конце концов, не вынеся никакой резолюции, человека четыре пошли обыскивать телегу и наши вещи.

Я им говорил, что еду к семье, находящейся за Волгой, показывал паспорт и удостоверение от какой-то мастерской, где раньше я будто служил, причем доказывал неосновательность нашей задержки, убеждал, что запрещением проезда через фронт они подрывают отношение к советской власти, ибо при недостатке соли и керосина это запрещение будет учитываться с недоброжелательством. Такие разговоры были мыслимы еще в то время! Доводы мои в конце концов подействовали на белокурого, и он отступился, сказав, что с его стороны препятствий к нашему пропуску нет и он решение передает на усмотрение товарищей. Тогда подошел к нам второй и начал обыск снова, причем снял с меня куртку, обшарил карманы, выворотил кошелек, ощупал всего, однако не взял ничего, на что он с гордостью указывал. Во время этого обыска слышно было, как один из красноармейцев говорил другому: а может быть, и правда, что пролетарий, отпустим их. Они вообще на меня, как на самого молодого, обращали внимания больше. А может быть, и физиономия моя казалась им более подозрительной. В итоге на четвертом допрашивающем нас было решено ввиду позднего времени задержать, а утром уже решить, что делать с нами. После этого отвели нас в избу какого-то чувашина (село оказалось чувашским), где и предложили расположиться. Караульного не приставили, а только с вечера раза два к нам понаведались.

Вскоре после того, как стемнело, стало слышно пение со стороны штабной избы, стали раздаваться выстрелы, бешеный лай собак. Оказалось, красноармейцы достали самогонки и загуляли. Пение продолжалось довольно долго, и только начавшийся дождь загнал гуляющую публику по избам. Мне, конечно, было не до сна. К утру, когда еще было совершенно темно, часа, вероятно, в четыре, я разбудил своих спутников и стал доказывать им необходимость немедленно трогаться дальше. Возница, боявшийся реквизиции лошади, присоединился ко мне, и все согласились.