1919

Лагуна была затянута тонкой пленкой льда, которая рвалась с шелковым треском по обе стороны узкого носа; Дик стоял на носу, перегнувшись через поручни, и глазами, полными слез от резкого ветра, смотрел на длинные ряды свай и светло-красные здания, которые возникали из зеленой воды бледными, похожими на мыльные пузыри куполами и четырехугольными, островерхими башнями, вонзавшимися в цинковое небо. Горбатые мосты, затянутые зеленой тиной ступени, дворцы, мраморные набережные были пусты. Только на миноносцах, стоявших на якоре в Канале-Гранде, царило оживление. Дик забыл про какао, бродя по уставленным памятниками площадям и узким улицам и набережным, вдоль покрытых льдом каналов большого мертвого города, который лежал на лагуне, хрупкий и пустой, как сброшенная змеиная кожа. С севера за пятнадцать миль доносилось громыхание пушек на Пьяве. На обратном пути выпал снег.

Еще через несколько дней их перевели в Бассано за Монте-Граппа и разместили в вилле в стиле позднего Ренессанса, сплошь размалеванной купидонами, ангелами и искусственными портьерами. За виллой под крытым мостом день и ночь ревела Брента. Тут они проводили время, перевозя солдат с обмороженными ногами, дуя горячий пунш в Читтаделле, где помещались базовый госпиталь и публичные дома, жуя резиновые спагетти и распевая «Туманная, туманная роса» и «С гор спустился черненький бычок». Рипли и Стив решили заняться рисованием и круглый день срисовывали архитектурные детали и крытый мост. Скайлер практиковался по-итальянски, беседуя с итальянским лейтенантом о Ницше. Фред Саммерс поймал триппер от одной миланской дамы, которая, по его словам, несомненно, принадлежала к одной из лучших миланских семей, так как ездила в карете и сама подцепила его, а не он ее, и почти все свободное время варил себе домашние лечебные снадобья вроде вишневых косточек в крутом кипятке. Дик начинал чувствовать одиночество и грусть, ощущал потребность в личной жизни и часто писал письма на родину. Но когда получал ответные письма, ему становилось еще тоскливее, лучше бы уж он их вовсе не получал.

«Вы должны понять, что со мной происходит, – писал он супругам Терлоу в ответ на восторженные каракули Хильды о «войне, чтобы не было больше войн». – Я не верю больше в христианство и поэтому не могу спорить, исходя из него, но вы или по крайней мере Эдвин – верующие, и он-то должен уяснить себе, что, уговаривая молодых людей идти в этот дикий, сумасшедший дом, именуемый войной, он всеми доступными ему средствами разрушает те принципы и идеалы, в которые верит. Как сказал тот парнишка, с которым мы ночью столкнулись в Генуе, все это вранье, грязная биржевая спекуляция, предпринятая правительством и политиканами ради собственных корыстных интересов, все – гнусность с начала до конца. Если бы не цензура, я мог бы рассказать вам вещи, от которых вас бы стошнило».

Потом вдруг резонерское настроение проходило, и все фразы о свободе и цивилизации, клубившиеся в его голове, начинали казаться ему глупыми, и он зажигал керосинку и варил пунш и беззаботно болтал со Стивом о книгах, и живописи, и архитектуре. Лунными ночами появлялись австрийские бомбардировщики и не давали им спать. Иногда Дик выходил из убежища, обретая горькое удовольствие в том, что рисковал жизнью, хотя, впрочем, убежище тоже не было надежным прикрытием от бомб.

Однажды в феврале Стив прочел в газете, что умерла абиссинская императрица Таиту. Они справили поминки. Они выпили весь наличный запас рома, и вопили, и причитали до тех пор, пока весь отряд не решил, что они сошли с ума. Они сидели кружком у открытого, залитого луной окна, закутавшись в одеяла, и пили теплое забальоне. Несколько австрийских аэропланов, жужжавших над ними, внезапно выключили моторы и сбросили бомбы прямо перед ними. Затявкали зенитные орудия, и на лунно-туманном небе засверкала шрапнель, но они были так пьяны, что ничего не заметили. Одна бомба с громким плеском упала в Бренту, а другие озарили все пространство перед окном красным, прыгающим светом и потрясли виллу тройным ревущим раскатом. С потолка посыпалась штукатурка. Они услышали, как с крыши над их головой покатилась черепица.

– Смотрите-ка, нас чуть было не кокнули, – сказал Фред Саммерс.

Стив запел «Отойди от окна, свет души моей», но прочие заглушили его фальшивым «Deutschland, Deutschland "uber alles».[126] Они вдруг опьянели до бесчувствия.

Эд Скайлер встал на стул и начал декламировать «Erlk"onig»,[127] как вдруг Фельдман, сын швейцарца – содержателя гостиницы, бывший теперь начальником отряда, просунул голову в дверь и спросил, какого черта они развлекаются.

– Подите-ка лучше в убежище, механик-итальянец убит, а у одного солдата на шоссе оторвало ноги… Сейчас не время дурачиться.

Они предложили ему выпить, и он ушел в бешенстве. После этого они взялись за марсалу. Время от времени Дик поднимался в серых предрассветных сумерках и, спотыкаясь, шел к окну блевать; лило как из ведра, под мерцающим дождем пенящийся поток Бренты казался очень белым.