1919

– Молодой человек, – сказал ему лысый сановник в роскошном кабинете отеля «Крийон», – ваши воззрения свидетельствуют о вашей безрассудности и трусости, но они не играют никакой роли. Американский народ поднялся для того, чтобы покончить с кайзером. Мы напрягаем все нервы и всю энергию для того, чтобы достичь цели; всякий, кто станет на пути исполинской машины, созданной энергией и преданностью сотни миллионов патриотов с благородной целью спасения цивилизации от гуннов, будет раздавлен как муха. Я удивляюсь такому безрассудству со стороны человека с высшим образованием. Не шутите с огнем!

Наконец его направили в военную контрразведку, где он встретился с одним товарищем по университету – неким Сполдингом, – который приветствовал его с кислой улыбкой.

– Старик, – сказал он, – в такие дни мы не можем руководствоваться личными симпатиями, не правда ли?… Я считаю безусловно преступным позволять себе роскошь иметь личные мнения, безусловно преступным. Нынче время военное, и все мы должны исполнять наш долг, а такие люди, как вы, только поддерживают в немцах решимость воевать, такие люди, как вы и русские.

Начальник Сполдинга имел чин капитана и носил шпоры на ослепительно начищенных крагах; это был строгий на вид молодой человек с тонким профилем. Он подошел к Дику, приблизил свое лицо к его лицу и заорал:

– Что бы вы сделали, если бы два гунна напали на вашу сестру? Вы бы дрались с ними или нет?… Или вы жалкий, трусливый пес?

Дик пытался объяснить, что он жаждет вновь заняться тем делом, которым занимался до сих пор, что он хочет пойти на фронт с Красным Крестом и желает изложить свою точку зрения. Капитан шагал взад и вперед, бранясь и крича, что всякий, кто после объявления войны президентом продолжает быть пацифистом, есть преступник или, что еще хуже, дегенерат, и что американский экспедиционный корпус не нуждается в подобных типах, и он позаботится, чтобы Дика отправили в Штаты и запретили возвращаться в Европу в каком бы то ни было качестве.

– АЭК – не место для трусов!

Дик махнул на все рукой и пошел в канцелярию Красного Креста добывать себе проезд в Штаты; ему дали литер на «Турень», уходивший из Бордо через две недели. Эти две недели он провел в Париже, добровольно работая санитаром в американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь. Был июнь. Каждую ясную ночь бывали воздушные налеты, и, когда ветер дул со стороны фронта, слышен был орудийный гром. Немцы наступали, линия фронта подошла к Парижу так близко, что раненых эвакуировали прямо в базовые госпитали. Всю ночь тяжело раненные лежали на носилках на широких тротуарах перед госпиталем, под свежей зеленью деревьев; Дик помогал таскать их по мраморным лестницам в приемный покой; однажды ночью его назначили дежурить у двери операционной, и он двенадцать часов подряд выносил ведра, полные крови и гноя, из которых иногда торчала раздробленная кость или часть руки или ноги. Сменившись, смертельно усталый и разбитый, он побрел домой ранним, пахнущим земляникой парижским утром, вспоминая лица и глаза, и мокрые от пота волосы, и сведенные, облепленные кровью и грязью пальцы, и жалкие голоса, выклянчивающие сигарету, и клокочущие стоны раненных в грудь.

Как-то раз он увидел в витрине ювелирной лавки на улице Риволи карманный компас. Он зашел в лавку и купил его; внезапно в его голове созрел план купить штатское платье, бросить военную форму на пристани в Бордо и бежать через испанскую границу. Если ему повезет – а при наличии всех старых удостоверений и литеров, завалявшихся в его нагрудном кармане, ему это предприятие наверняка удастся, – он перейдет границу, а потом, когда будет в стране, свободной от этого кошмара, решит, что ему делать. Он даже заготовил соответствующее письмо к матери.

Покуда он укладывал в рюкзак книги и прочее добро и тащил его на спине по набережной на Орлеанский вокзал, в голове неотступно звенела «Песня времен порядка» Суинберна:

Где трое за правду встанут,
Там три царства падут во прах.

«Черт возьми, надо написать стихотворение; людям нужны стихи, которые поднимут их на борьбу с каннибальскими правительствами». Сидя в купе второго класса, он так явственно воображал себе, как будет жить в спаленном солнцем испанском городке, рассылая по всему миру манифесты, призывающие юношество к восстанию против мясников, и поэмы, которые будет публиковать подпольная печать всего мира, что не обращал внимания ни на парижские предместья, ни на проплывающие за окном голубовато-зеленые летние поля.

Пусть взовьется наш флаг боевой
Алым вестником лучших времен,
Ничего, что редеет наш строй,
Что все меньше знакомых имен.

Казалось, даже грохочущие колеса французского поезда пели, словно марширующая колонна в унисон произносила тихие слова:

Где трое за правду встанут,
Там три царства падут во прах.