1919

Эвелин перебралась к Элинор на набережную Де-ла-Турнель, в шикарную квартиру, которую та каким-то образом получила. Это была мансарда серого, облупленного дома, построенного при Ришелье и переделанного при Людовике Пятнадцатом. Эвелин не уставала смотреть сквозь нежное плетение чугунной балконной решетки на Сену, на игрушечные пароходики, которые ползли против течения и тащили на буксире покрытые лаком баржи с кружевными занавесками и геранью на окнах зеленых и красных палубных домиков, и на островок прямо напротив их дома, и на воздушные очертания контрфорсов, головокружительно возносящих свод Нотр-Дам над деревьями маленького парка. В канцелярии на Рю де Риволи они весь день наклеивали в альбом фотографии разрушенных французских ферм и осиротелых детей и голодающих младенцев; эти альбомы отсылались в Америку, где они фигурировали во время сбора пожертвований на Красный Крест. Потом они приходили домой и почти каждый вечер пили чай в оконной нише за маленьким столиком стиля буль.

После чая она шла на кухню и следила за стряпней Ивонны. Пользуясь консервами и сахаром, которые им выдавались в комиссариате Красного Креста, Ивонна создала целую систему товарообмена, благодаря которому стол им почти ничего не стоил. Эвелин сначала пыталась запретить ей эти операции, но та ответила целым потоком аргументов: может быть, мадемуазель думает, что президент Пуанкаре, или генералы, или министры, ces salauds de profiteurs, ces salauds d'embusqu'es[149] обходятся без бриошей? Это система D, ils s'en fichent des particuliers des pauvres gens…[150] Так вот, ее барышни будут есть то же самое, что едят эти старые верблюды-генералы; будь на то ее воля, она поставила бы к стенке всех окопавшихся генералов и министров и бюрократов. Элинор сказала, что перенесенные страдания повлияли на рассудок старухи, но Джерри Бернхем сказал, что помешанная не она, а все остальное человечество.

Джерри Бернхем был тот самый маленький краснолицый американец, который выручил ее в первый вечер ее пребывания в Париже, когда к ней пристал полковник. Впоследствии они часто смеялись над этой историей. Он работал в «Юнайтед пресс» и каждые два-три дня являлся в канцелярию за сведениями о деятельности Красного Креста. Он знал все парижские рестораны и водил Эвелин обедать в «Тур д'Аржан» и завтракать в таверну Никола Фламеля, а после завтрака они гуляли по старым улицам Марэ и оба опаздывали на службу. Когда они вечером усаживались за удобный спокойный столик в кафе, где никто не мог подслушать их (все официанты были, по его словам, шпионами), он поглощал огромное количество коньяку и содовой и изливал перед ней душу – ему отвратительна его профессия, в наши дни корреспонденту никогда ничего не удается увидеть, у него сидят на шее три или четыре цензора, и ему приходится отсылать заранее обработанные корреспонденции, в которых каждое слово – бесстыдная ложь; человек, из года в год занимающийся этим делом, теряет всякое уважение к себе; газетный работник и до войны был, в сущности, обыкновенной рептилией, а теперь для этой твари и название не подберешь. Эвелин пыталась утешить его, говорила, что, когда война кончится, он напишет книгу вроде «Огня» и расскажет людям всю правду.

– Война никогда не кончится… Слишком выгодная штука, понимаете? В Америке наживают капиталы, англичане наживают капиталы, даже французы – вы поглядите, что делается в Бордо, Тулузе и Марселе, – наживают капиталы, а сволочи политиканы все до одного имеют текущие счета в Амстердаме и Барселоне, сукины дети.

Он хватал ее за руку, и ронял слезу, и клялся, что, если все это кончится, он вновь обретет самоуважение и напишет гениальный роман, который он носит в себе, – он это чувствует.