Когда под ее окном зацвели деревья и цветочницы на базарах начали продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину, Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон заходил к ней всякий раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания, но он действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного автомобиля при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь жалобами на то, что Эвелин вовсе не та свободная язычница в душе, за которую она ее вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и что, даст бог, снаряд из Большой Берты в скором времени покончит с ней. Дошло до того, что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из дому и часто сидела вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса.
Вечные приставания Ивонны тоже утомляли ее; та пыталась руководить жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными замечаниями. Когда приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в своей серой квакерской форме он показался ей истинным посланцем божьим, и Эвелин подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит. Она сказала Ивонне, что он ее кузен и что они выросли вместе как брат и сестра, и поместила его в комнате Элинор.
Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время загадочно намекал на свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во всех армиях происходят бунты и что то, что произошло под Капоретто, неминуемо произойдет на всех фронтах, что германские солдаты тоже готовы восстать и что это будет началом всемирной революции. Он рассказал ей о верденском мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции с криками: "A bas la guerre!" [Долой войну! (франц.)] - и стрелявших на ходу в жандармов.
- Эвелин, мы на пороге великих событий... Рабочие всего мира не хотят больше терпеть это безумие... Черт возьми, пожалуй, стоило воевать, если мы в результате дорвемся до новой социалистической цивилизации. - Он перегнулся через стол и поцеловал ее на глазах у длинноносой Ивонны, внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он погрозил Ивонне пальцем и чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал: "Apres la guerre finie" [когда кончится война (франц.)].
Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно пошатнулись. Дон был, возможно, прав. По ночам она слышала непрекращающийся рев гигантского орудийного прибоя на разваливающемся фронте. В канцелярии циркулировали сумасшедшие слухи: британская пятая армия показала пятки, канадцы восстали и захватили Амьен, шпионы испортили все американские аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было трудно сохранять в своих бюллетенях бодрый тон, но Париж, к общему утешению, продолжал наполняться американскими лицами, американской военной полицией, кожаными поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только что вернувшийся из Штатов, явился в управление со сведениями о сражении при Шато-Тьерри 57, полученными из первоисточника, и заявил, что через год война будет окончена.
В тот же вечер он пригласил Эвелин обедать в "Кафе де-ла-Пе", и ради него она не пошла на свидание с Джерри Бернхемом, который вернулся с Ближнего Востока и Балкан и был полон рассказов о холере и стихийных бедствиях. Джи Даблью угостил ее роскошным обедом, он заявил, что Элинор приказала ему развлечь Эвелин. Он говорил, что после войны начнется эра гигантской экспансии Америки - Америки, милосердного самаритянина, исцеляющего раны истерзанной Европы. Можно было подумать, что он репетирует речь; кончив говорить, он поглядел на Эвелин с забавной виноватой улыбкой и сказал: "И самое смешное, что это правда", и Эвелин рассмеялась и вдруг почувствовала, что Джи Даблью ей, право же, очень нравится.