1937

В своих воспоминаниях А. М. Ларина называет статью «Как подготовлялся московский процесс» заведомой провокацией Николаевского и других меньшевиков, имевшей единственную цель — «выдать Бухарина с головой Сталину». Она решительно отвергает саму мысль о том, что Бухарин мог вести за границей какие-либо беседы политического, тем более оппозиционного характера с Николаевским или каким-нибудь другим меньшевиком, поскольку, по её словам, он продолжал, как и в первые годы революции, считать меньшевиков своими злейшими политическими врагами. Невозможность таких бесед Ларина мотивирует также следующими двумя обстоятельствами. Во-первых, в Москве Бухарину было дано строгое указание: не беседовать наедине с иностранцами и эмигрантами. Во-вторых, она ссылается на «неожиданный приход» Николаевского к Бухарину во время её присутствия в Париже. В ходе этой встречи, по её мнению, произошла единственная беседа Бухарина с Николаевским о положении в СССР.

Эта беседа, как рассказывает Ларина, открылась вопросом Николаевского: «Ну, как там жизнь у вас в Союзе?» Бухарин ответил: «Жизнь прекрасна» и затем стал «с искренним увлечением» развивать эту мысль. При этом «его высказывания отличались от [его] выступлений в печати в последнее время лишь тем, что он не вспоминал многократно Сталина, чего он не мог не делать в Советском Союзе». Когда же Николаевский прервал восторженный рассказ Бухарина вопросом об его оценке коллективизации, Бухарин сказал: «У нас пишут, что я выступал против коллективизации, но это приём, которым пользуются только дешёвые пропагандисты… Теперь, перед лицом наступающего фашизма, я могу сказать „Сталин победил“» [550].

Этот рассказ Лариной полностью вписывается в концепцию её книги, согласно которой после 1929 года «дальнейшую борьбу Николай Иванович считал нужным прекратить. Партия под давлением Сталина пошла по иному пути, отвергнув экономическую концепцию Бухарина. Полезней сплочённости её рядов в сложившейся обстановке Бухарин ничего не находил» [551].

Многочисленные документы, обнародованные в последние годы, свидетельствуют, что Бухарин действительно прекратил с начала 30-х годов всякую оппозиционную деятельность. Однако это не означает, что он оставался безоговорочным конформистом не только на словах, но и в душе. Едва ли можно согласиться и с абсолютной уверенностью Лариной в том, что Бухарин делился с ней, в то время ещё совсем юной женщиной, всей имеющейся у него политической информацией и поверял ей все свои политические настроения.

Думается, что многие суждения, которые были приведены в «Письме старого большевика» и которые, согласно более поздним свидетельствам Николаевского, представляли переложение рассказов Бухарина, отражают действительное содержание бухаринских политических взглядов того времени более адекватно, чем апологетические высказывания, о которых сообщает Ларина. Мы имеем в виду прежде всего рассказ о том, что в конце 1932 года «положение в стране было похоже на положение времён Кронштадтского восстания… в самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завёл страну в тупик: „поссорил партию с мужиком“ — и что спасти положение теперь можно, только устранив Сталина» [552]. Почти дословно повторялись в «Письме» и суждения Бухарина о трагедии насильственной коллективизации: «Ужасы, которыми сопровождались походы на деревню — об этих ужасах вы имеете только слабое представление, а они, эти верхи партии всё время были в курсе всего совершавшегося,— многими из них воспринимались крайне болезненно» [553].

Как вспоминал в 1965 году Николаевский, из рассказов Бухарина он узнал и о «подробностях нападок Рютина на Сталина». Этот факт особенно резко оспаривается Лариной. Отмечая, что в «Письме старого большевика» о содержании «Рютинской платформы» было сказано больше того, о чём сообщалось в советских газетах, и что в «Письме» рассказывалось об обсуждении дела Рютина на заседании Политбюро, она напоминает: в 1932 году Бухарин не был членом Политбюро, а «то, что происходило на заседаниях Политбюро, тем более на особо секретных, не принято было разглашать» [554]. Из такой логики вытекает, что Николаевский мог получить адекватную информацию о рютинской группе только… от члена Политбюро.

Действительно, по поводу «рютинского дела» официальная и даже внутрипартийная информация не сообщала ничего, кроме грубой брани и лживых наветов. Однако в начале 30-х годов ещё была возможна утечка секретной информации от некоторых членов Политбюро, например, Кирова и Орджоникидзе, к партийным деятелям такого уровня, как Бухарин. О том, что подлинное содержание «Рютинской платформы» было известно многим членам партии, говорит тот факт, что в 50—60-е годы старые большевики, хлопотавшие о реабилитации Рютина, в беседах с «переследователями» из КПК адекватно излагали основные идеи этого запретного документа.