1937. АнтиТеррор Сталина

Это можно проверить. В декабре 1938 г. был арестован видный журналист М. Кольцов. По версии бериевского кадра Кобулова, «Кольцов являлся негласным центром, вокруг которого объединялись люди, недовольные политикой партии вообще и политики партии в области литературы в частности»[506]. Дожил бы Кольцов до «оттепели», стал бы одним из ее осторожных флагманов наряду с Твардовским, Симоновым и Эренбургом. Впрочем, осенью 1938 г. агенты Кобулова не обнаружили пока ничего страшного для режима. Кольцов был напуган и угнетен обстановкой, которую обнаружил в Москве после возвращения из Испании. Высказывал скептические суждения в адрес политики партии, и (пожалуй, самое страшное) — «неоднократно присутствовал, когда его брат, художник Борис Ефимов, высказывал неприкрытые антисоветские настроения и взгляды»[507]. Характерно, что Ефимова арестовывать не стали. То есть Кольцова арестовали и затем расстреляли не за то, в чем он был действительно «виноват перед партией».

Материалы дела М. Кольцова опубликованы и позволяют поставить многие точки над i в бериевском мифе и в то же время лишний раз убедиться в шаткости юридического мифа «шестидесятников».

Публикаторы дела Кольцова утверждают: «В протоколах нет НИ ОДНОГО слова, которое могло бы дополнить творческую биографию выдающегося журналиста и писателя… Но Кольцов не просто пишет под диктовку малограмотного следователя. Он старается побольше оговорить знакомых ему людей и прежде всего самого себя»[508]. Да уж, «выдающийся писатель»… Просто подонок какой-то. Здесь догматичные антисталинисты подыгрывают сталинистам с их мифом о том, что в арестах невиновных людей 1937–1938 гг. виноваты оклеветавшие их заговорщики. Но стоит начать читать протоколы, и оба мифа рушатся.

Слов, характеризующих реальную жизнь писателя до ареста, в протоколах показаний Кольцова больше, чем «тенденции следствия». Кольцов, отдадим ему должное, не оговаривал людей совсем уж просто так. Эта «тактика поведения обвиняемого» в 1938–1939 гг. была бы абсурдной — ведь уже прошли судебные процессы, которые трудно превзойти по масштабам злодеяний, приписанных обвиняемым. Читая тексты признаний Кольцова, мы видим его первоначальную попытку ограничить квалификацию дела антисоветской пропагандой, «фрондирующей болтовней». Раз уж следователи знают об этих разговорах, важно, чтобы его за них и посадили. Во всяком случае, можно надеяться, что за это не расстреляют.

Показания этого этапа следствия — интереснейший материал для исследования литературной и журналистской среды 30-х гг. — с ее интригами, подсиживаниями, разговорами в курилках. Очень много интересного и не имеющего отношения к «тенденции следствия» (и вообще к делу) Кольцов сообщает о международном писательском левом сообществе. Нужно только выносить за скобки «тенденцию следствия», когда невинные в целом разговоры трактуются как «антипартийные и антисоветские»[509]. Кольцов утверждает, что в этих беседах писательской фронды участвовали И. Эренбург и Р. Кармен. Почему бы нет? Но они не будут арестованы. «Тенденция следствия» тянется в другую сторону. Кольцов контактировал с зарубежными журналистами. Важно представить эти разговоры как выдачу важной информации, шпионаж.

Кольцов — важная фигура, отвечающая за связи с влиятельной левой писательской средой Западной Европы, которая играла важную роль в политике Народного фронта и теперь недовольна ее пересмотром и террором в СССР. Кольцов дает следователю компромат и на эти круги. Одновременно Кольцов мог контактировать с троцкистами в Испании. И наконец, что особенно важно, он вел фрондирующие разговоры с наркомом иностранных дел М. Литвиновым, под которого как раз в это время активно «копают» в связи с пересмотром внешней политики СССР. В этом, вероятно, и состоял основной мотив ареста Кольцова — стартовая точка дела Литвинова. 31 мая 1939 г. Кольцов дает подробные показания о заговоре в НКИДе во главе с Литвиновым[510]. Процесс над франкофилом и евреем Литвиновым в случае необходимости может произвести хорошее впечатление на Германию, если в сложной дипломатической игре середины 1939 г. будет взят курс на сближение с немцами.

Почему Кольцов стал признаваться в шпионаже и топить не своих коллег-журналистов (о «фронде» которых у НКВД и так было много показаний), а так вовремя — именно Литвинова? Под давлением «изобличающих доказательств» следователя? В деле нет их признаков. В рассказах о неосторожных высказываниях Литвинова в принципе нет ничего невероятного. Но заметно, что откровенность Кольцова стимулируется физически. Проще говоря, весной 1939 г., в самый разгар «бериевской законности», Кольцова банально бьют.

Об этом подсудимый прямо и заявил суду на процессе над ним 1 февраля 1940 г.: «Все предъявленные ему обвинения им самим вымышлены в течении 5-месячных избиений и издевательств над ним… Отдельные страницы и отдельные моменты являются реальными»[511].