1937

Тем временем газеты продолжали печатать сообщения о митингах и партийных активах, выносивших резолюции: «До конца расследовать связи Бухарина и Рыкова с презренными террористами!», «Посадить Бухарина и Рыкова на скамью подсудимых!» и т. п. Томившийся в полной изоляции Бухарин с нетерпением ждал возвращения Сталина в Москву, чтобы лично объясниться с ним. Когда в эти дни ему позвонил Радек и от имени партбюро редакции «Известий» пригласил его на партийное собрание, Бухарин ответил, что не явится в редакцию, «пока в печати не будет опубликовано опровержение гнусной клеветы». Тогда Радек выразил желание лично встретиться с Бухариным. Бухарин отказался от такой встречи, чтобы «не осложнять следствие», и сказал, что по тем же соображениям не звонит даже Рыкову, которого ему очень хочется увидеть [210].

Через несколько дней после этого разговора Бухарину было, наконец, предложено явиться в ЦК. Там 8 сентября состоялись очные ставки Бухарина и Рыкова с Сокольниковым, которые проводил Вышинский в присутствии Кагановича и Ежова. Сокольников заявил, что прямыми фактами об участии Рыкова и Бухарина в блоке с троцкистами не располагает, но в 1932—1933 годах он слышал об этом от других заговорщиков. По словам Сокольникова, Каменев сообщил ему о намерении «троцкистов» сформировать правительство при участии Рыкова [211]. Рыков категорически отверг эти показания, сказав, что в те годы вообще не встречался с Каменевым. В письме Сталину о результатах очных ставок Каганович писал, что от Рыкова удалось добиться единственного «признания»: в 1934 году Томский советовался с ним, следует ли принять приглашение Зиновьева приехать к нему на дачу; «Рыков ограничился только тем, что отсоветовал Томскому, но никому об этом не сказал» [212].

Столь же категорически отвергал показания Сокольникова Бухарин, назвавший их «злой выдумкой». Когда Сокольникова увели, Каганович в доверительной манере сказал Бухарину: «Всё врёт, б.., от начала и до конца! Идите, Николай Иванович, в редакцию и спокойно работайте».

— Но почему он врёт, Лазарь Моисеевич,— спросил Бухарин,— ведь этот вопрос надо выяснить.

Каганович заверил Бухарина, что для такого «выяснения» всё будет сделано.

После этого Бухарин заявил Кагановичу, что не приступит к работе до публикации в печати сообщения о прекращении его дела [213].

Через день после очных ставок в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР, в котором указывалось: «следствием не установлено юридических данных для привлечения Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело дальнейшим следственным производством прекращено» [214].

Подлинный смысл этого казуистического документа не мог не быть ясен для каждого политически дальновидного человека. «Как знакома нам эта гнусная формулировка! — писал Седов в „Красной книге“.— Она дословно повторяет первую „реабилитацию“ Зиновьева (в 1935 году.— В. Р.). Этой чисто сталинской формулировкой „отец народов“ оставляет себе руки свободными для будущих гнусностей… Упоминание имён Бухарина и Рыкова на процессе есть „намек“ Сталина: вы у меня в руках, стоит мне слово сказать, и вам конец. На языке уголовного права этот „метод“ называется шантажом (в наиболее гнусной форме: жизнь или смерть)».

Седов отмечал, что «реабилитация» Бухарина и Рыкова косвенно даёт недвусмысленную оценку всех других показаний подсудимых на процессе 16-ти: ведь они говорили, что Бухарин и Рыков знали об их террористической деятельности и нашли с ними «общий язык». Характерно и то, что «реабилитация» не распространилась на Томского, избравшего самоубийство, чтобы избежать унижений, покаяний и затем — расстрела. За это «Сталин отомстил Томскому по-сталински. Полу-расстреляв и полу-реабилитировав Рыкова и Бухарина, он ни словом не упомянул о Томском».

Предупреждая, что «полуреабилитация» Рыкова и Бухарина представляет для них лишь отсрочку, Седов давал поразительно точный прогноз дальнейших сталинских акций: «Придёт время, и мы узнаем, что объединённый центр был ничто по сравнению с другим, „бухаринско-рыковским“ центром, существование которого расстрелянные скрыли» [215].

Самого Бухарина, несомненно, посещали мысли о подобном развитии событий. После своей «полуреабилитации» он посетил редакцию «Известий», где застал в своём кабинете заведующего отделом печати ЦК Таля, по совместительству исполняющего обязанности ответственного редактора газеты. Бухарин заявил, что отказывается работать при политкомиссаре и больше в редакцию не приезжал. В эти дни он говорил жене о направляющей роли Сталина в организации террора; «однако опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания безысходности своего положения».