1937

На первом московском процессе подсудимые были обвинены только в террористической деятельности. Сталин полагал, что такое обвинение, вполне достаточное для вынесения смертных приговоров, будет выглядеть вполне правдоподобным в глазах общественного мнения, которое не увидит ничего невероятного в том, что потерпевшие поражение политические лидеры решились на такое крайнее средство, как террор, чтобы вернуть утраченную ими власть.

Однако после возвращения из отпуска Сталин узнал, что у многих советских людей процесс вызвал не только сочувствие к расстрелянным, но даже сожаление, что старым революционерам не удалось свергнуть его тираническую власть. «Выдумав легенду, будто старые большевики считали необходимым убить его, Сталина,— писал Орлов,— он сам подал массам мысль о революционном терроре, он позволил зародиться в головах людей опаснейшей мысли о том, что даже ближайшие соратники Ленина увидели в терроре единственную возможность избавить страну от сталинской деспотии». В подтверждение этого Орлов рассказывал, что в донесениях Ягоды Сталину сообщалось: вскоре после процесса на стенах некоторых московских заводов появились надписи: «Долой убийц вождей Октября!», «жаль, что не прикончили грузинского гада» [218].

К этому следует прибавить, что у многих людей террористическая деятельность против Сталина могла вызвать ассоциации с деятельностью организации «Народная воля», которая издавна была окружена ореолом героизма и мученичества в борьбе за правое дело. Не случайно Вышинский на процессе 16-ти счёл нужным «отмести кощунственную параллель», «бесстыдное сравнение с эпохой народовольческого терроризма» [219]. А за полтора года до этого сам Сталин дал жёсткую установку: «Если мы на народовольцах будем воспитывать наших людей, то воспитаем террористов» [220]. Во исполнение этой установки были запрещены исторические публикации о героях «Народной воли».

Однако этого было, разумеется, недостаточно для достижения поставленной Сталиным цели — посеять в сознании масс устойчивую ненависть к оппозиции. О том, что ограничение преступлений оппозиционеров одним лишь террором могло повлечь неблагоприятные для Сталина последствия, выразительно писал в книге «Преступления Сталина» Троцкий: «Буржуазия подумает: „Большевики уничтожают друг друга; посмотрим, что из этого выйдет“. Что касается рабочих, то значительная часть их может сказать: „Советская бюрократия захватила все богатства и всю власть и подавляет каждое слово критики, может быть, Троцкий и прав, призывая к террору“. Наиболее горячая часть советской молодёжи, узнав, что за террором стоит авторитет хорошо знакомых ей имён, может действительно повернуть на этот неизведанный ещё ею путь» [221].

К мысли о том, что принятие на веру лживых обвинений оппозиционеров в террористической деятельности способно породить эффект, прямо противоположный тому, какого добивался Сталин, Троцкий возвращался не раз. В статье «Новая московская амальгама» он писал: «Террор? могут спросить себя недовольные и политически малосознательные слои рабочих: что ж, может быть, и впрямь против этой насильнической бюрократии нет другого средства, кроме револьвера и бомбы» [222].

Правда, Сталин, предвидя опасные последствия игры с жупелом «террора», на процессе 16-ти дополнил обвинение в терроре другим обвинением, призванным утопить своих противников в грязи. «Ничего более действительного, чем связь с гестапо, он придумать не мог,— писал по этому поводу Троцкий.— Террор в союзе с Гитлером! Рабочий, который поверит этой амальгаме, получит навсегда прививку против „троцкизма“. Трудность только в том, чтобы заставить поверить…» [223]

Эту трудность не мог преодолеть первый открытый процесс над старыми большевиками, поскольку главные подсудимые на нём решительно отвергли обвинение в своих связях с гестапо. Кроме того, обвинительный акт связывал сотрудничество «троцкистов» и гестапо только со средствами борьбы (это сотрудничество осуществлялось якобы лишь ради более успешной подготовки террористических актов), но не с её целями.

Следовало, стало быть, расширить круг преступлений «троцкистов», дополнив их шпионажем и прямым сговором с зарубежными правительствами и спецслужбами о подготовке поражения СССР в грядущей войне, что призвано было воздействовать на патриотические чувства советских людей. Далее, требовалось обвинить «троцкистов» уже не только в терроре против вождей, но и в преступлениях, прямо направленных против рядовых граждан: в организации железнодорожных катастроф, производственных аварий и поджогов, влекущих гибель и увечья простых людей. Такого рода обвинения не фигурировали даже на «вредительских» процессах конца 20-х — начала 30-х годов над беспартийными специалистами, многие из которых недоброжелательно относились к Советской власти. Теперь же обвинения в сознательном истреблении советских людей требовалось направить против строителей Советской власти или людей, выращенных этой властью, а алогизм обвинений — перекрыть массированной пропагандой и масштабностью репрессий.