1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны

Кулондр очень скоро узнал о провале встречи Бонне и Литвинова и конфиденциально проинформировал об этом своего чешского коллегу Фирлингера. Сравнивая все с тем, что говорил ему Потемкин в тот же самый день, Кулондр должно быть подумал, что тут кроется какое-то недоразумение. Фирлингер тут же обратился к Потемкину, который, оказалось, так не считал: скорее это была преднамеренная «игра» со стороны Бонне. Фирлингер попросил Потемкина повторить высказанные ранее предложения советского правительства, и тот сделал это.⁷⁰ Кулондр телеграфировал в Париж, что, по словам Литвинова, Бонне отверг советские предложения, а если судить по заявлению Потемкина Фирлингеру, Франция вообще не желала сотрудничать с Советами. Но все же он был склонен больше верить отчету Бонне, чем советским показаниям и просил Прагу быть настороже. А чтобы устранить возникшую двусмысленность, вопрос о штабных переговорах, считал Кулондр, должен быть «без промедления» направлен по адресу.⁷¹ Похоже, французский посол просто не понимал, или не высказывал того, что именно попытки Бонне отмолчаться породили недоверие Литвинова и вылились в ответное нежелание наркома что-либо обсуждать. Без сомнения, холодность наркома сыграла на руку Бонне. Но если бы нарком пошел дальше в своих предложениях, он все равно сыграл бы на руку французской «миротворческой» прессе, которая всегда была готова обвинить Советский Союз в желании повоевать, чтобы спровоцировать разруху и революцию. Советские дипломаты не могли победить: они в любом случае оказались бы обманщиками или поджигателями войны. Потемкин заключил, что «Франция продолжает валять дурака».⁷²

Без сомнения, Бонне в определенном смысле валял дурака, но Кулондру или Пайяру едва ли было до того, они делали все возможное, чтобы облегчить ситуацию. Уже после мюнхенской конференции Майский докладывал в Москву, что из шведских источников ему стало известно, будто Пайяр сразу после своей беседы с Литвиновым доложил о ней в Париж и ждал оттуда инструкций. Но не получил не только инструкций, а даже подтверждения, что его депеша дошла по назначению. Пайяр был вне себя и сказал шведскому послу в Москве, что Бонне «намеренно пытается скрыть содержание этой беседы от членов французского правительства». И не только от них, добавлял Майский, но также от французских дипломатов за границей. «Я с удивлением должен был констатировать», что Корбен, например, не знал о беседе Пайяра и Литвинова даже через пять дней после того, как она состоялась.⁷³

Чешские дипломаты более реалистично оценивали соотношение позиций Бонне и Литвинова. Пользуясь «компетентными источниками», Масарик сообщал, что Бонне якобы сказал британскому послу в Париже, что «необходимо сохранить мир», даже если для этого придется пожертвовать Чехословакией. «Франция не готова к войне и не хочет за нас воевать». Сообщения Масарика вполне соответствовали истине: 13 сентября Бонне сделал британскому послу именно такое заявление, Фиппс заметил по этому поводу, что Бонне «похоже, совсем потерял самообладание». Чешский посол в Берлине был примерно того же мнения: «Мир будет спасен, но заплатят за него Чехословакией». С другой стороны, Фирлингер отмечал, что советская политика основана на понимании того, что уступки агрессорам только создают впечатление всеобщей беспомощности и все больше разжигают их аппетиты.⁷⁴

Литвинов сделал из всего этого свои собственные выводы. 14 сентября он встретился в Женеве с Эррио и Поль-Бонкуром, архитекторами франко-советского сближения. Он повторил им предложения, которые высказал Пайяру и о которых его коллеги были, «по-видимому, недостаточно осведомлены». Эррио, по словам Литвинова был предельно пессимистичен: «Под конец он конфиденциально говорил о маломощности Франции, о трудном финансовом положении, о низкой рождаемости и даже о затруднительности для нее играть роль великой державы». Вывод напрашивался сам собой: «Что Чехословакия будет предана, не подлежит сомнению; вопрос лишь в том, примирится ли с этим Чехословакия».⁷⁵ Фирлингер узнал об этой встрече от Потемкина: «Эррио и Поль-Бонкур были удивлены позитивной и твердой позицией СССР... — писал он. — [А] Бонне все скрыл...».⁷⁶

7