1945

— Нет, я считаю, Берлин информировать не нужно. Тем более, что фюрер категорически против использования У-бомб на европейском театре военных действий. Что вы ему преподнесете: серию ударов в Померании, Генерал-губернаторстве и Лотарингии, как мы увидели только что?

— Сколько всего операторов? — спросил Бочкарев, возвращаясь в кресло.

— Больше десяти. Но это в главном контуре. Сколько во вспомогательных – не знаю. И еще наблюдатели, они тоже погружены в изменение.

— Ну хорошо, — не унимался голос, донимаемый кем-то, — если вы настаиваете, мы проведем обычную процедуру. Но учтите, это опять займет время. И к тому же, Изменение очень близко к нашему Универсуму, поэтому нереализованные возможности нашего перетекут в него и общая картина со временем изменится. Если вообще, мы преодолеем порог стабильности. Ведь мы видели в наших экспериментах, что главенствующая реальность очень устойчива и при недостаточно малых возмущениях стремится вернуться в прежнее состояние.

— Они все время так полемизируют, — сообщила Сигрун, подходя к Бочкареву и осматривая его лицо. — Не слушай, надоело!

Но Бочкареву, наоборот, очень хотелось слушать и запоминать.

— Я испугалась, — доверчиво произнесла Сигрун и снова коснулась рукой его щеки.

Мягкое нежное прикосновение, которое заставило капитана встрепенуться и посмотреть девушке в глаза.

— Еще чуть-чуть и они расстреляли бы нас. По настоящему. Понимаешь?

Она смотрела ему в глаза осторожно и с ожиданием, словно искала во взгляде, в выражении лица что-то крайне необходимое и важное. А затем Сигрун положила руки Бочкареву на плечо, привстала на цыпочки, коснулась его губ своими и замерла.

Отстраниться их заставил только скрежет двери. В каморку влетел прежний помощник, сунул в руки листы с отпечатанным типографским текстом и графами, авторучки, не требующие чернил. Затем он увидел ссадины на лице Бочкарева.

— Господин лейтенант, вы ранены?

— Пустяки.

— Нет-нет, Берхард, это вовсе не пустяки.

— Фройлян права, нужен компресс, Погодите, я сейчас все устрою, вы пока заполняйте формуляры.

Он выскочил за дверь, а они, разложив на коленах листы, принялись записывать впечатления, время по наручным часам, случившиеся события, фамилии встреченных людей – в точном соответствии с написанными мелкими буквами предупреждением «Внимание! Заполнять каждую графу. Совершенно секретно по заполнении».

Через несколько минут помощник вернулся, но с врачом – на серую полевую форму был накинут белый халат и еще одним офицером.

— Что у вас произошло? — с порога спросил второй офицер. — Кто вас так?

Бочкарев молчал – доктор уже поворачивал его голову так и эдак, стараясь рассмотреть ранение. Ответила Сигрун.

Офицер кивнул, слушая, затем взял листы с вопросами, бегло пробежал.

— Достаточно, не утруждайте себя. Этот вариант рассматриваться не будет. Доктор, что скажете?

— Последствия мордобоя, ничего страшного для такого храбреца. Я обработал ссадины болеутоляющим.

— Как вы себя чувствуете? — спросил второй офицер.

— Ничего, нормально.

Офицер похлопал Бочкарева по плечу.

— Так держать. Я доложу штандартенфюреру, можете рассчитывать на награду. Фройлян, благодарите своего спасителя.

Они ушли, все, включая помощника, а Бочкарев с Сигрун опять остались одни в металлической комнате, залитой неярким желтым светом, с черными буквами на желтом фоне «Внимание! Приготовится!».

Вот так, молча сказал себе Бочкарев. Вот ты и дослужился до награды. За какими-то мелкими уступками, щепетильностью, вовремя не отогнанной человечностью, ты пропустил эту границу, которую нельзя преступить русскому офицеру. Да чего там, офицеру – просто человеку, чтобы остаться на своей стороне. Чтобы не стать заодно с врагом…

— Что ты собираешься делать, когда все закончится? — спросила Сигрун. — Мои родители живут у самого подножия Альп, в небольшом домике, в котором хватит места еще для двоих. Там необыкновенно тихо, только по утрам и вечерам звенят большие колокольца, когда коровьи стада проходят по дороге. Раньше, до войны, мы свободно покупали молоко и раз в неделю твердый, как камень, желтый сыр… А где ты жил до войны?

Он не ответил. Мир со звоном разорвало на множество маленьких неровных частей, он рассыпался, как рассыпается зеркало, когда большая кувалда бьет по нему со всем размахом.

4 апреля 1945 года

Яркое утреннее солнце заливало светом крыши, отражалось на золотом шпиле Московского вокзала, слепило глаза. Весело и бодро мчали мимо аккуратные лакированные Газ-ы и КИМ-ы. И все было точь в точь, как и пять лет до того, чистое, сияющее новой краской, с красными кумачами напротив вокзала и мирной утренней суетой на его ступеньках.

Проехал, гудя мотором, угловатый, белый троллейбус «ЯТБ», наддал, вырываясь на полупустой Невский проспект.

— Молодой человек, молодой человек! — позвали его. Толстенький мужчина с белом, немного измятом костюме и его жена, в длинном цветастом платье, босоножках и коротеньких белых носочках.

— Будьте добры! — взмолился мужчина, извлекая из внутренностей пиджака портмоне. — Присмотрите за чемоданами! А мы мигом!