1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Когда мы узнали, что можно вернуться в домой, в Москву, мама стала хлопотать о пропуске, поскольку столица была закрытым городом. Распродала вещи – тулуп, валенки, грубые варежки, железную кровать, одеяло, потому что они в Кирове стоили дороже, а в Москве дешевле. Откуда она это знала, не могу сказать, но она оказалась права. Мамочка была рациональной и до конца расчетливой дамой, что в сороковые годы выглядело вполне естественно. Эти качества спасали людей. Жизнь была очень-очень тяжелая, в любой день можно было пропасть, потерять здоровье, имущество и самую жизнь, потому-то мама действовала лишь в угоду себе. И тем самым спасла и себя, и меня. Люди, жившие в то время, всегда поймут мою мамочку.

Хорошо помню день, когда мы вернулись домой, зашли в подъезд нашего московского дома и поднялись по лестнице. Из нашей квартиры доносились отчаянные крики. Скандалили какие-то люди, голоса были разъяренные, даже дикие, кто-то топал, кто-то бил ладонью по стене. Мы сразу подумали, что наши соседи что-то не поделили, то есть цепь каких-то нехороших обстоятельств привела их к ссоре. Мы, конечно, не удивились. Крики, скандалы и яростная ругань в сороковые годы случались тут и там ежедневно. Оказалось, что наши соседи, отец и дочка, вернулись с фронта, а их комната занята, в ней проживает другой человек. Управдом поселил в комнате наших соседей какого-то инженера. И вот почему: на обоих наших соседей, и на отца, и на дочку, поступили похоронные извещения. То есть произошла ошибка, путаница. Люди оказались живы, а их посчитали погибшими и отобрали комнату. Они приехали к себе домой, а инженер стоит насмерть: «Не пущу, потому что комната теперь моя, я в ней жилец, а вы живите, где хотите». Увидев нас, соседи бросились к маме: «Веруша, подтверди, что мы тут прописаны!» Мама подтвердила. И даже сказала инженеру: «Встаньте на их место. Если бы вашу квартиру заняли, вы бы взбесились?» Инженер, с виду интеллигентный человек, тут же сказал, что ему хорошо и на своем месте, а комнату он ни за что не отдаст, готов отбиваться чем попало и даже грызть зубами. Мама сказала: «Э, сразу видно, кто вы такой: мазурик!» И мы вошли в свою комнату, предоставив соседям самим решать свою судьбу. На улице было холодно, но мама сняла светомаскировку и распахнула окно. Запах пыли стал не таким едким. Мы сели на диван, потом мама заглянула в шкаф – проверить, все ли на месте. А я смотрел на стену, на папину фотографию в раме. Затем увидел, что остановились настольные часы. Три года назад, уезжая в эвакуацию, мы хотели взять часы с собой и даже положили их в чемодан, но через минуту мама передумала. Тогда было девять часов утра. А теперь стрелки замерли на половине седьмого. Мне почудилось, что жизнь в нашей комнате тоже остановилась. Все осталось как было. А вот мы стали другими, потому что столько пережили за эти три года! Видели горе и лишения, страх и ненависть, злобу и коварство, тесноту и уныние, и смерть тоже. В эвакуации мы потеряли младшего брата, Никиту. Зимой 1942 года он заболел воспалением легких и через три дня умер. Ему было 7 лет. Его могила была теперь далеко-далеко, и навестить нашего братика мы уже не могли. Война забрала у нас папу, эвакуация – брата, но мы с мамой не впали в беспросветную печаль, как бы тоскливо ни было. В то время этого ни в коем случае нельзя было делать. Иначе можно было сойти с ума или умереть.