— Мне надо идти.
— Возвращайся.
— Конечно.
— Клянешься сердцем и жизнью?
— Клянусь сердцем и жизнью.
22:00, среда, 18 декабря 1974 года.
Шоссе — гладкое, черное, мокрое.
Одна рука на руле, весь вес на педали, ледяной ветер с визгом пронизывает «виву» насквозь, все мысли — о Джеймсе Ашворте.
Я бросил взгляд в зеркало заднего обзора: на шоссе никого, кроме грузовиков, любовников и Джимми Джеймса Ашворта.
Я съехал с главной дороги у цыганского табора — черное на черном скрывало потери — тряся правой рукой, пытаясь ее отогреть, думая о Джимми Джеймсе Ашворте.
Через рождественские гирлянды в центре Лидса, составляя в голове текст статьи, думая о Джимми Джеймсе Ашворте.
Здание
Большая елка в фойе, на двойных стеклянных дверях — белой аэрозольной краской: С НОВЫМ ГОДОМ! Я вызвал лифт, думая о Джимми Джеймсе Ашворте.
Двери лифта открылись. Я вошел и нажал кнопку десятого этажа. Сердце колотилось, я думал о Джимми Джеймсе Ашворте.
Двери лифта открылись на десятом этаже. В офисе бурлила жизнь, везде стоял гул. На каждом лице — крупными буквами: ПОПАЛСЯ!
Я стиснул левой рукой карманный диктофон «Филипс», думая о Джимми Джеймсе Ашворте, благодаря Джимми Джеймсу Ашворту.
Думая: Акула Пера.
В кабинет Хаддена — без стука.
В комнате спокойно, как в центре урагана.
Джек Уайтхед поднял лицо — двухдневная щетина и глаза огромные, как тарелки.
— Эдвард… — начал Хадден, очки на кончике носа.
— Я взял у него интервью сегодня после обеда. Я взял у него интервью, мать его! — Хадден скривился.
— У кого?
— Ничего ты у него не брал, — улыбнулся Джек. В воздухе висел запах перегара.
— Я сидел у него в гостиной. Он мне практически сам все рассказал.
— Правда, что ли? — снова Джек, с издевкой.
— Да, правда.
— А о ком хоть речь-то идет, а, Акула Пера?
— О Джеймсе Ашворте.
Джек Уайтхед с улыбкой посмотрел на Билла Хаддена.
— Присядь-ка, — сказал Хадден, указывая на стул рядом с Джеком.
— А в чем дело?
— Эдвард, никакого Джеймса Ашворта никто не арестовывал, — сказал он со всей добротой, на которую только был способен.
Джек Уайтхед притворялся, что просматривает какие-то записи, подняв бровь выше обычного, не в состоянии устоять перед соблазном:
— Если, конечно, он не является также Майклом Джоном Мышкиным.
— Кем?
— Майкл Джон Мышкин, — повторил Хадден.
— Родители — поляки. По-английски — ни гугу, — засмеялся Джек, как будто это было смешно.
— Ну, здорово, — сказал я.
— Вот, Акула Пера, возьми-ка, почитай. — Джек Уайтхед бросил мне первую корректуру утреннего выпуска. Газета отскочила от меня и упала на пол. Я наклонился, чтобы поднять ее.
— Что у тебя такое с рукой? — спросил Хадден.
— В дверях прищемило.
— Надеюсь, это не скажется на твоем стиле, а, Акула Пера?
Я неловко пытался развернуть газету левой рукой.
— Помочь? — со смехом сказал Джек.
— Не надо.
— Первая полоса, — улыбнулся он.
ПОЙМАН! — кричал заголовок.
ДЖЕК УАЙТХЕД, СПЕЦКОРРЕСПОНДЕНТ ГОДА ПО КРИМИНАЛЬНОЙ ХРОНИКЕ, — хвасталась подпись.
Я начал читать.