1977: Кошмар Чапелтауна

– Ты знал об этом?

Он двигает оправу вверх по переносице и кивает.

– Ты их проверил?

Я не совсем уверен, стоит ли, но, поколебавшись секунду, все-таки говорю:

– Это и есть одна из причин, по которой я к тебе пришел.

– Что ты имеешь в виду?

– Их уже проверил кто-то другой.

– И что?

Я глотаю, ерзаю на стуле, потом спрашиваю:

– Между нами?

Он кивает.

– Их забрал Джон Радкин.

– Ну так и что?

– Их нет в ее деле, которое хранится здесь, в Милгарте. И он ни разу о них не упомянул.

– Ты говорил с ним?

– У меня не было возможности. Но есть еще кое-что.

– Давай.

Я глубоко вздохнул.

– Пару недель назад я ездил с ним в Престон. Там мы проверили все протоколы.

– Касающиеся Клер Стрэчен?

– Да, и мы должны были привезти сюда копии всего, чего у нас тут не было, чего нам не хватало. Так вот, короче, я видел один из протоколов, которые он привез сюда, и это был оригинал, а не копия.

– Может быть, он взял его по ошибке?

– Может быть, но это был протокол дознания.

– Заключение следователя?

– Да, и строчка с группой крови выглядела как-то странно. Как будто ее потом допечатали.

– И что там было написано?

– Третья группа.

– И ты думаешь, что Радкин там что-то исправил?

– Может быть. Я не…

– Пока вы были там в прошлый раз?

– Нет, нет. Тогда он ездил туда без меня, после нападения на Джоан Ричардс.

– Но зачем ему менять группу крови? Какой смысл?

– Я не знаю.

– Так что же ты хочешь всем этим сказать?

– Я просто хочу сказать, что это выглядело как-то странно. Так или иначе, он знает, что тут что-то не так.

Морис снимает очки, трет глаза и говорит:

– Это серьезно, Боб.

– Я знаю.

– Очень серьезно, черт побери.

Он снимает трубку:

– Да. Я бы хотел проверить пару протоколов, оба на фамилию Моррисон, К. Первый – от 23 августа 1974 года, предупреждение за проституцию, 1А. Второй – от 22 декабря 1974 года, свидетельские показания, 27С, по делу об убийстве ГРД, инициал П.

Он кладет трубку, и мы ждем, он – протирая очки, я – грызя ноготь.

Телефон звонит, он снимает трубку, слушает и спрашивает:

– Ясно. А кто?

Сова смотрит на меня в упор, не мигая, и продолжает говорить:

– Когда это было?

Он что-то записывает на полях воскресной газеты.

– Спасибо.

Он кладет трубку.

– Что они сказали? – спрашиваю я.

– Что их взял под расписку инспектор Радкин.

– Когда?

– В апреле семьдесят пятого.

Я вскакиваю на ноги:

– В апреле семьдесят пятого?! Черт, ведь она тогда была еще жива!

Морис смотрит на свою газету, затем поднимает глаза, еще круглее и больше, чем обычно.

– ГРД – П, – говорит он. – Ты знаешь, кто это?

Я падаю обратно на стул и киваю.

– Пола Гарланд, – говорит он словно сам себе, мысли за стеклами очков мчатся по коридорам в свой собственный маленький ад.

Я слышу звон соборных колоколов.

– Так что же мы теперь будем делать? – говорю я, разводя руками.

– Мы? Ничего.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но он поднимает руку и подмигивает мне:

– Предоставь это дяде Морису.

Во второй раз за эту неделю я ставлю машину между грузовиками на стоянке у «Редбека». Я мало что помню о своем последнем визите в это заведение.

Только боль.

Сейчас же я чувствую только голод, мне ужасно хочется есть.

То есть это я так себя уговариваю.

Я захожу в кафе, покупаю сосиску с картошкой, бутерброд и две чашки горячего сладкого чаю.

Я забираю все это с собой в комнату номер 27.

Я открываю дверь и вхожу внутрь.

Воздух спертый и холодный, запах пота и страха, всюду – смерть.

Я стою в темном центре комнаты. Я хочу содрать грязные серые простыни, откинуть от окна матрас, сжечь фотографии и имена со стены, но я не могу.

Я сижу на раме кровати и думаю о мертвых и без вести пропавших, пропавших и мертвых.

Пропавших мертвых.

Я еду обратно в Лидс. Моя голова раскалывается от боли. Недоеденный холодный бутерброд лежит на соседнем сиденье.

Я включаю радио:

Да, сэр, я танцую буги.

Я думаю о том, что сказать Радкину, думаю обо всей ерунде, которую он нес, смысл которой теперь становится мне понятен. Я думаю обо всей грязи, которую ему приписывают, и о той грязи, в которой он извалялся совершенно точно.

Я паркуюсь и вхожу в Милгарт —

в бегущих людей, крики и топот, надеваемые куртки и хлопающие двери, думая:

Еще одна:

Дженис.

– Фрейзер! Слава богу, твою мать, – орет Ноубл.

– Что такое?

– Поезжай в Морли, Гледхилл-роуд.

– Что?

– Еще одна.

– Кто?

– Еще одна почта.

– Черт.

И бац – я снова на ограблениях.

Годфри Херст выглядит так, как будто в его кожу вросли апельсиновые косточки. Эти рытвины на его лице распухли и слиплись.

– Я услышал стук, – с трудом говорит он. – Спустился по лестнице, открываю дверь – и хрясь! Думаю, они мне дверью-то по лицу и треснули. Очухался я – лежу на полу, и снова – хрясь! Наверное, пнули меня по голове.

– Вот тут как раз и я спустилась, – говорит миссис Дорис Херст, сухонькая, как птичка, бледная как полотно, все еще пахнущая мочой. – Я закричала, а один из них как даст мне по лицу со всей силы. Потом он надел мне на голову мешок и связал.