1982, Банкир

Полицейский разочарованно насупился, не веря ни единому слову. Я не стал объясняться с ним подробней, меня сейчас трудно было задеть, да и что я мог сказать? Что я с дружеской привязанностью наблюдал за тем, как ребенок превращается в привлекательную молодую женщину, и вовсе не хотел с ней спать? Его мысли вращались в плотском кругу, все иное не принималось в расчет.

Наконец он ушел и унес с собой шампунь, и Оливер с безмерной силой духа собрался выйти, захватить конец вечернего обхода.

- Эти кобылы… - сказал он. - Эти жеребята… о них все равно нужно заботиться.

- Я хотел бы помочь. - Я чувствовал свою бесполезность.

- Помогите.

Я прошел с ним по всем кругам, и когда мы добрались до двора жеребят, воскресший Найджел был уже там.

Его коренастая фигура опиралась о дверной косяк открытого стойла, точно без поддержки он мог рухнуть, и лицо его, которое медленно повернулось к нам, казалось постаревшим лет на десять. Кустистые брови торчком торчали над заплывшими глазами, обведенными угольной тенью, веки одутловато вспухли, и под глазами свисали мешки. Он был небрит, нечесан и имел явно больной вид.

- Простите, - сказал он. - Я знаю про Джинни. Мне так жаль. - Я не понял, было ли это сочувствием Оливеру или он просил прощения за пьянство. - Эта полицейская шишка приставала ко мне, не я ли ее убил. Как будто я мог. - Он подпер голову дрожащей рукой, точно она падала с плеч. Хреново мне. Сам виноват. Заслужил. Эта кобыла ночью разродится. Это полицейское дерьмо желало знать, не спал ли я с Джинни. Я же говорю вам… я не мог.

Вайфолд, отметил я, задавал каждому из работников индивидуально один и тот же вопрос. Недалек тот час, когда он задаст его самому Оливеру; хотя он, должно быть, допускал, что мы с Оливером обеспечим друг другу железное алиби. Мы прошли дальше, во двор жеребцов, и я спросил Оливера, часто ли пьет Найджел; Оливер, похоже, не выказал особого удивления.

- Очень редко. Раз или два он впадал в запой, но мы из-за этого не потеряли ни единого жеребенка. Мне это не по душе, но он умеет обращаться с кобылами. - Он пожал плечами. - Я смотрю сквозь пальцы.

Он дал по моркови каждому из четырех жеребцов, но отвернулся от Сэнд-Кастла, точно видеть его больше не мог.

- Завтра потереблю ребят из Центра, - вздохнул он. - Сегодня забыл.

От жеребцов он, вопреки обыкновению, пошел к нижним воротам, мимо коттеджа Найджела, мимо общежития и остановился на том месте, где прошлой ночью лежала во тьме Джинни. На асфальтовой подъездной дорожке не было никаких следов. Оливер посмотрел на закрытые ворота в шести футах отсюда, ведущие к дороге, и глухо спросил:

- Вы думаете, она могла с кем-нибудь разговаривать, стоя здесь?

- Все может быть.

- Да. - Он повернулся и пошел прочь. - Все так бессмысленно. Нереально. Ничего не чувствую.

Истощение духа и тела наконец взяло над ним верх, и после еды он, совершенно серый, отправился спать, а я в первую за долгий день минуту тишины вышел на улицу восстановить силы, полюбоваться на звезды, как сказала тогда Джинни.

Думая только о ней, я медленно брел по дорожкам меж загонов, и серп луны, по которому проплывали легкие облака, освещал мне путь. Наконец я остановился там, где накануне утром утешал ее в ее мучительном горе, крепко сжимая в объятиях. Уродливый жеребенок, казалось, родился так давно, хотя это было лишь вчера: утром последнего дня жизни Джинни.

Я подумал про вчера, про отчаяние рассвета и дневную решительность. Я думал о ее слезах, о ее храбрости и о том, сколько утрачено. Всепоглощающее, оглушительное ощущение потери, что весь день нависало надо мной, затопило мой мозг, не вмещалось в моем теле, искало выход, и я чувствовал, что могу взорваться.

Когда был убит Ян Паргеттер, я негодовал за него и думал, что чем больше любишь человека, тем сильнее твоя ненависть к его убийце. Но теперь я понял, что гнев может быть попросту вытеснен другим чувством, более подавляющим. Что до Оливера, потрясенного, оцепеневшего, опустошенного и потерявшего веру, - им владело безысходное отчаяние, в котором пробивались лишь мимолетные искры гнева.

Слишком рано еще было заботиться об убийце. Слишком еще болела душа.

Ненависть была неуместна, и никакая месть не могла вернуть Джинни к жизни.

Я любил ее сильнее, чем сам подозревал. Но не той любовью, что Джудит; я не хотел ее, не страдал по ней, не стремился к ней. Я любил Джинни как друг, как брат. Я любил ее, вдруг понял я, с того дня, когда подвез ее в школу и выслушал ее детские печали. Я любил ее тогда на холме, когда пытался поймать Сэнд-Кастла; я любил ее за уверенность мастера, за взрослую убежденность в том, что здесь, в этих полях, лежит ее будущее.

Однажды я подумал о ее юной жизни, как о чистой полосе песка в ожидании следов, и вот их нет, только чистый лист, оборванный конец всего, что она могла сделать и чем могла стать, всей ясной любви, что она распространяла вокруг себя.

- Джинни… - сказал я вслух, бессмысленно взывая к ней, сотрясаясь всем телом от горя. - Джинни… Малышка Джинни… вернись.