1984

Отрывистая музыка с телеэкрана изменилась. В ней зазвучал надтреснутый и глумливый тон, бульварный тон. А затем – может, этого и не было, может, это просто память сыграла с ним шутку – голос запел:

Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня:
Я – тебя, а ты – меня.

На глаза у него навернулись слезы. Проходивший мимо официант заметил, что стакан его пуст, и вернулся с бутылкой джина.

Он поднял напиток и втянул носом воздух. С каждым глотком пойло делалось все более отвратным. Но джин стал частью его существования – его жизнью, его смертью, его воскресением. Именно джин помогал ему проваливаться в забытье по ночам и оживать по утрам. Стоило ему проснуться – обычно после одиннадцати ноль-ноль – со слипшимися веками, пересохшим ртом и словно сломанной спиной, как он понимал, что не встанет без приготовленной с вечера бутылки и чашки. Первую половину дня он сидел с потухшим взглядом и бутылкой под рукой, слушая телеэкран. С пятнадцати часов и до закрытия он прирастал к своему столику в кафе «Под каштаном». Никому теперь не было дела, чем он занимается, его не будил свисток, не наставлял телеэкран. Пару раз в неделю он наведывался в пыльный заброшенный кабинет в Министерстве правды и немного работал, если можно было назвать это работой. Его назначили в подкомиссию подкомиссии, образованную в одном из множества комитетов, занимавшихся решением мелких проблем, возникавших при составлении одиннадцатого издания словаря новояза. Они трудились над написанием так называемого Предварительного доклада, но о чем именно им следовало доложить, он так и не смог выяснить. Что-то связанное с вопросом, где нужно ставить запятые, – внутри или снаружи скобок. В подкомиссию входило еще четверо человек, и все – вроде него. Бывали дни, когда едва собравшись, они сразу расходились, откровенно признаваясь друг другу, что заниматься им в общем-то нечем. Но случалось, что они брались за работу с налетом энтузиазма, изображая увлеченность от составления протоколов и написания длинных меморандумов, которые они никогда не заканчивали. Они спорили, о чем же они, собственно, спорят, углублялись в запутанные смысловые дебри, изощренно препирались об определениях и делали пространные отступления с руганью и даже угрозами обратиться в более высокие инстанции. Затем вдруг вся энергия улетучивалась, и они сидели за столом, глядя друг на друга потухшими глазами, словно призраки, исчезавшие с первым криком петуха.

Телеэкран ненадолго смолк. Уинстон снова поднял голову. Сводка! Но нет, просто сменилась музыка. Он видел перед собой карту Африки. Движение армий представлялось ему в виде схемы: черная стрелка устремлялась вниз, на юг, а белая стрелка вбок, на восток, поверх хвоста черной. Словно в поисках поддержки он поднял взгляд на невозмутимое лицо на портрете. Мыслимо ли, чтобы второй стрелки вообще не существовало?

Интерес его опять увял. Хорошенько глотнув джина, он взял белого коня и сделал пробный ход. Шах. Но ход был явно неверный, поскольку…

Непрошеное воспоминание пришло на ум. Он увидел комнату в свете свечи, с огромной кроватью под белым покрывалом, и себя, мальчика лет девяти-десяти, сидящего на полу и трясущего коробочку с костяшками. Он заливисто смеялся. Перед ним сидела мама и тоже смеялась.

Должно быть, до ее исчезновения оставался где-то месяц. Момент примирения, когда он забыл гложущий голод и в нем снова всколыхнулась сыновняя любовь. Он хорошо помнил тот ненастный, дождливый день, когда по оконной раме струилась вода, и в комнате было слишком темно, чтобы читать. Два ребенка в темной тесной спальне сходили с ума от скуки. Уинстон ныл и капризничал, бестолково требовал еды, слонялся по комнате, стаскивал с места все вещи и пинал стенные панели, пока соседи не застучали в стену, а младшая сестренка то и дело хныкала. В итоге мама сказала: «Давай, будь умницей, и я куплю тебе игрушку. Прекрасную игрушку – ты обрадуешься»; она сбегала под дождем в ближайший магазинчик, который работал время от времени, и вернулась с картонной коробкой. В ней была игра «Змейки и лесенки». Он до сих пор помнил запах влажного картона. Игра имела жалкий вид. Доска вся в трещинах, а крохотные деревянные костяшки до того неровные, что с трудом лежали на одном боку. Уинстон смотрел на игру на-дувшись, без всякого интереса. Но затем мама зажгла свечу, и они уселись на пол играть. Вскоре его захватил азарт, и он заливисто смеялся, наблюдая, как фишки несмело карабкались по лесенкам, а затем съезжали по змейкам чуть ли не до самого старта. Они сыграли восемь конов, выиграв каждый по четыре. Младшая сестренка еще не понимала правил игры, но сидела у изголовья кровати и тоже смеялась вместе со всеми. До самого вечера они были счастливы, как когда-то в его раннем детстве.