1984

Однажды им выдали шоколадный паек, чего не случалось уже много недель или даже месяцев. Он прекрасно помнил ту драгоценную плитку весом в две унции (в то время еще мерили унциями), которую следовало разделить на троих поровну. Внезапно Уинстон услышал себя со стороны: низкий, басовитый голос требовал себе весь шоколад. Мама велела не жадничать. Долго и нудно препирались – с криками, нытьем, слезами, возражениями, уговорами. Кроха-сестричка, цеплявшаяся за мать, как обезьянка, смотрела на него огромными, скорбными глазами. В конце концов мама отломила три четверти плитки и отдала Уинстону, а сестре сунула оставшийся кусочек. Та взяла его с отрешенным видом, словно не знала, что это такое. Уинстон смерил ее взглядом, потом внезапно бросился к сестре, вырвал из ее ручонки шоколадку и метнулся к двери.

– Уинстон, Уинстон! – кричала ему вслед мать. – Вернись! Отдай сестре ее шоколад!

Он замер на месте, но в комнату не вернулся. Мама смотрела с тревогой. Сестра сообразила, что чего-то лишилась, и жалобно заплакала. Мама обняла ее, прижала к груди, и Уинстон понял: сестра умирает. Он опрометью бросился вниз по лестнице, судорожно сжимая в кулаке липкий шоколад.

Больше он мать не видел. Слопав шоколад, Уинстон слегка устыдился и бродил по улицам несколько часов, пока голод не погнал его обратно. Вернувшись домой, он обнаружил, что мама исчезла. В то время это уже стало в порядке вещей. Из комнаты не пропало ничего, кроме матери и сестры. Они не взяли с собой никакой одежды, даже мамин плащ. До сегодняшнего дня Уинстон так и не узнал, умерла мама или нет. Вполне возможно, ее отправили в трудовой лагерь. Сестру могли поместить, как и Уинстона, в колонию для беспризорников (их называли исправительными центрами), которых из-за гражданской войны стало очень много, либо увезли в лагерь вместе с матерью, либо же просто бросили где-нибудь умирать.

Сон так и стоял у него перед глазами, особенно заботливый, успокаивающий жест матери, в каком и заключался главный смысл. Уинстон вспомнил другой сон, что приснился ему два месяца назад. Точно так же, как и на убогой кровати с белым покрывалом, мама сидела, прижимая к себе дитя, в тонущем корабле, далеко внизу, и погружалась все глубже и глубже, глядя ему в глаза сквозь толщу темнеющей воды.

Он рассказал Джулии историю исчезновения своей матери. Не открывая глаз, она перевернулась на другой бок и устроилась поудобнее.

– Так и знала, что ты был гаденыш, – буркнула Джулия. – Все дети такие.

– Да, но смысл истории в ином…

По дыханию было ясно, что Джулия засыпает. Уинстону очень хотелось поговорить о матери. Судя по тому, что помнилось, вряд ли она была женщиной необыкновенной, тем более умной, хотя при этом отличалась некоторым благородством и праведностью, потому что руководствовалась своими собственными принципами. Ее чувства принадлежали только ей и не поддавались влиянию извне. Маме бы в голову не пришло, что действие, которое не венчает успех, лишено смысла. Если любишь человека, то любишь до конца, и если тебе нечего ему дать, то даешь ему любовь. Когда шоколада не осталось, мать обняла дитя. Ничего не изменилось, шоколада больше не стало, это не отсрочило ни смерть ребенка, ни ее смерть, но по-другому она бы не смогла. Беженка в лодке тоже укрыла ребенка, что защищало от пуль не лучше, чем лист бумаги. Самое ужасное в том, что Партия совершенно обесценила простые человеческие позывы и чувства, а затем лишила людей всякой возможности влиять на материальный мир. В железных тисках Партии уже неважно, чувствуешь ты что-то или нет, действуешь или воздерживаешься от действия. Что бы ни случилось, ты исчезнешь, и ни о тебе, ни о твоих действиях уже никто не узнает. Тебя просто извлекают из потока истории. Всего пару поколений назад люди не считали это важным, потому что не пытались менять историю. Ими двигали личные привязанности, которые не ставились под сомнение. Тогда по-настоящему ценились человеческие взаимоотношения, и абсолютно беспомощный жест, объятие, слеза, слово, сказанное умирающему, значили очень многое. Люди не были преданы партии, стране или идее, они были преданы друг другу. Внезапно Уинстон осознал, что пролы вовсе не презренные существа и не инертная масса, которая когда-нибудь пробудится от спячки и изменит мир. Пролы остались людьми. Они не ожесточились сердцем. Сохранили примитивные чувства, которым Уинстону приходилось учиться, прилагая усилия. Размышляя так, он случайно вспомнил, как несколько недель назад увидел на тротуаре оторванную руку и пинком отбросил ее в канаву, словно капустную кочерыжку.

– Пролы остались людьми, – сказал он вслух. – А мы – нет…

– Почему? – спросила проснувшаяся Джулия.

Уинстон задумался.

– Тебе не приходило в голову, что лучше всего нам было бы уйти отсюда и больше не встречаться никогда?

– Да, милый, и не раз. Но я от тебя не уйду!

– Пока нам везло, однако скоро все может закончиться. Ты молода, выглядишь вполне нормальной и невинной. Будешь держаться подальше от таких, как я, проживешь еще лет пятьдесят.