1984. Дни в Бирме

Дороти не стала дальше читать и в раздражении разорвала письмо. Она подумала, что мистер Уорбертон мог бы проявить к ней чуть больше сочувствия. Как это было на него похоже: навлечь на нее такие неприятности — как бы там ни было, она считала его главным виновником всего произошедшего — и держаться как ни в чем не бывало. Но, успокоившись немного, она решила, что он, по-своему, заботится о ней. Он сделал для нее, что мог, и не стоило ожидать, что он станет жалеть ее, не зная, что ей довелось пережить. К тому же вся его жизнь представляла собой череду скандалов; едва ли он понимал, что женщина смотрит на это совсем иначе.

На Рождество Дороти получила письмо от отца, причем — что особенно ее тронуло — с двумя фунтами стерлингов. Тон письма красноречиво говорил, что отец ее простил. За что конкретно он ее простил, не уточнялось, но в любом случае простил. Письмо начиналось с небрежных, но заботливых вопросов. Ректор выражал надежду, что новая работа ей по душе, и интересовался, удобно ли устроена школа и довольна ли она коллективом? Насколько он слышал, школы теперь очень даже ничего — не то что сорок лет назад. В прежние-то дни и т. д. и т. п. Дороти поняла, что он понятия не имеет о ее реальном положении. Узнав, что она работает в школе, он, вероятно, подумал о «Винчестере», где учился когда-то; такое место, как «Рингвуд-хауз», он и представить себе не мог.

Далее ректор ворчал о жизни прихода, жалуясь на нескончаемые дела и заботы. Негодные церковные старосты донимали его всем, чем только можно, и он не знал, куда деваться от докладов Проггетта о готовой рухнуть колокольне, а домработница, которую ему пришлось нанять в помощь Эллен, оказалась жуткой неумехой и разбила ручкой швабры стекло в напольных часах у него в кабинете — и далее в том же духе на несколько страниц. Не раз он давал понять, что жалеет, что рядом нет Дороти; но вернуться не предлагал. Вероятно, он считал ее слишком нежелательной для своей репутации — этаким постыдным скелетом, упрятанным в надежный шкаф, подальше от всех.

Это письмо неожиданно наполнило Дороти щемящей тоской по дому. Ей отчаянно захотелось навещать, как раньше, прихожан и вести кулинарные курсы для девочек-скаутов, и она задумалась с тревогой об отце — как он справлялся без нее все это время и хорошо ли о нем заботились две домработницы? Она питала к отцу самые нежные чувства, но никогда не смела этого показывать; ректор был не из тех людей, кому легко выразить нежные чувства. Дороти с изумлением осознала, что за последние четыре месяца почти не думала о нем. Иногда она по несколько недель даже не вспоминала о его существовании. Этому было простое объяснение: человек на грани выживания не в состоянии думать ни о чем постороннем.

Но теперь, когда настали каникулы, Дороти не знала, куда девать свободное время, и даже миссис Криви, как ни старалась находить ей работу по дому, не могла занять ее на весь день. Хозяйка ясно давала понять, что в каникулы Дороти не кто иная, как дармоедка, и за едой сверлила ее таким взглядом что кусок в рот не лез. Так что Дороти старалась как можно больше времени проводить вне дома и, благодаря свалившемуся на нее богатству в виде зарплаты и двух фунтов от отца (итого шесть с половиной фунтов на девять недель), стала покупать в мясной лавке сэндвичи и есть на свежем воздухе. Миссис Криви хмурилась на это, поскольку хотела иметь Дороти под рукой, чтобы помыкать ей, но и радовалась, что экономит провизию за ее счет.

Дороти подолгу гуляла в одиночестве и исходила вдоль и поперек весь Саутбридж и еще более малолюдные соседние городки: Дорли, Уэмбридж и Уэст-холтон. Зима выдалась влажной и безветренной, и лабиринты серых улиц казались мрачнее самой невзрачной природы. Несколько раз Дороти выбиралась дешевыми рейсами в Айвер-хит и Бернем-бичис[268], пусть даже такие траты влекли за собой режим экономии. В буковых рощах, по-зимнему сырых, землю устилала листва, отливавшая медью в неподвижном, влажном воздухе, а погода держалась такой мягкой, что можно было сидеть на скамейке и читать в перчатках. В сочельник миссис Криви достала несколько веточек остролиста, оставшихся с прошлого года, сдула с них пыль и повесила на стену, но сказала, что устраивать рождественский ужин не собирается. Она пояснила, что не одобряет всей этой кутерьмы — только лавочникам набивать карманы; к тому же она терпеть не могла индейку и рождественский пудинг. Дороти вздохнула с облегчением; от одной мысли о рождественском ужине в унылой «столовке» (ей представилась миссис Криви в бумажной короне из пачки печений) ей делалось дурно. Свой «рождественский ужин» — крутое яйцо, два сэндвича с сыром и бутылку лимонада — она съела в роще под Бернемом, рядом с большим кривым буком, читая «Странных женщин»[269] Джорджа Гиссинга.