1985

Соскочив с кровати, она схватила комбинезон — одеяние сирены, как шутливо назвал его завхоз, выдавая им казенное обмундирование: «Кое-кто из вас, дурачье, поизносился, а потому вот вам симпотная джинса за счет заведеньица».

— А если не ходить на семинары?

— А если не будешь ходить, дорогуша, тебя хорошенько вздуют в подвале, светя в чертово лицо галогенной лампой.

Она еще не вполне освоила ЯР: душок утонченных гласных еще портил просторечья, но она научится. Заложив руки за голову, Бев поглядел на нее мрачновато. Она научится, и она не единственная. Кое-кто уже научился. Например, верующего шотландца из поезда ловко обработал настоящий теолог, который убедил его, что двенадцать апостолов были первым профсоюзом и что Христа обрекли на мученическую смерть за принцип свободной самоорганизации трудящихся, а что Царство Небесное означает пролетарскую демократию. Был один человек, который всех чему-нибудь да учил: перевоспитавшийся диссидент, ныне один из персонала здешнего центра реабилитации. Он произнес очень трогательную речь на ЯРе о своих страданиях и среди прочего сказал:

— Я держался, братья и сестры, до последнего, мать вашу. И после полугода выклянчивания милостыни и топанья по дорогам, ночевок под изгородями и в каталажке или еще где, понял, что я распоследний идиот. У меня была профессия, к тому же хорошая — инспектор гидравлического оборудования, — и вот пожал’те, я не делаю того, за что мог бы заработать хорошие деньги, а ведь оплата день ото дня становилась все лучше, это я узнавал из обрывков старых газет, которые подбирал от случая к случаю. Я попусту разбазаривал мою жизнь и, что чертовски хуже, лишал других того, что могу сделать. Иными словами, я впустую растрачивал ресурсы общества. Простите руководству длинные фразы, но это верные слова, братья и сестры, и если можете придумать получше, дайте мне знать. Я не верил, что стоит подскакивать по свистку, но я прозрел. Я вроде как даже голос с небес услышал: «Свисток в твоей руке, — как будто говорил он. — Это твое дыханье выдувает звук. Нет такой штуки, как одинокий рабочий, все вы — один большой организм. Страшно подумать, что какой-то орган в человеческом теле решит вдруг пойти своей гребаной дорогой. Хочешь поднести чашку горячего чая ко рту, умираешь от жажды, а твой большой палец вдруг бунтует и говорит, мол, не станет помогать ее поднять. Ужасно, просто ужасно». Вот какие были слова, или что-то вроде того, так что разницы-то и нет. И я понял, что не кто-то заставляет меня вскакивать, а это я говорю самому себе устами кого-то, кого я придумал, чтобы делал это за меня. У меня было видение, в котором рабочие шагали вместе. Я видел, как власть волнами исходила от них, как пламя от пожара. Было время, когда правительство говорило: «Ха-ха, раздави его, он лишь рабочий, бедняга в нашей власти», но теперь я понял, что все иначе. Я понял, что власть в моих руках и в руках моих товарищей, и с тех пор ни разу не оглядывался.

Очень трогательно получилось, почти так же трогательно, как фильмы, которые им показывали, добротная продукция студии «ОК-Фильм» в Твикенхэме, исторические картины о Великой Борьбе, от которых кричать хотелось от ярости. Но ничто — ни фильмы, ни лекции, ни групповые дискуссии — пока не решалось дойти до отрицания многовековой истории религиозных и гуманистических учений разом: отрицания права человека на одиночество, на эксцентричность, бунт и гениальность, на превосходство человека над людской массой.

— Ладно, милая, сейчас побегу.

Встав, Бев натянул собственный комбинезон с нашивкой ОК: шестеренка на фоне пролитой крови рабочих. Он надел казенные тапочки. Визжал шестнадцатичасовой звонок. Они поцеловались, они расстались: она на свой семинар, он — на свой.

— Знаю, что до сих пор на уме у большинства из вас, — сказал аудитории из двенадцати человек мистер Фаулер.

Группа сидела где придется в комнате, которая в дни своих аристократических владельцев звалась Голубой гостиной. Теперь, покрашенная рыжеватой масляной краской, она гляделась простенькой и скучной, даже барочные лепные карнизы пооббивали.

— Вас искушает традиционное представление, дескать, проявлять абсолютную верность коллективу значит отрицать свои права как человека. Все вы чураетесь того, что считаете философией муравейника.

Мистер Фаулер расплылся в улыбке. Он вообще был склонен на занятиях расплываться в улыбке, а когда ходил за домом по дорожкам, много хмурился и бормотал себе под нос. В данный момент улыбка сияла именно Беву.

— Вам, противникам муравейника, лучше бы подобрать доводы, способные пошатнуть нас, коллективистов, но пока никто из вас такого не сделал. Разве я не прав, старина Бев?

Бева передернуло от игривой фамильярности, но он только коротко хохотнул, потом сказал:

— Давайте подойдем к делу с возможно неприличной стороны…

— Давай, малыш, сквернословь сколько влезет.

— Я про вас, Фаулер. Вы же не рабочий. Я бы сказал, вы выходец из среднего класса, отец, вероятно, священнослужитель, образование среднего класса…