1993

Несколько рук взялись за нее, как в сказке “Репка”, кто-то стал теснить мента, тихо дергая за серые рукава.

– А ну разойдись, твою мать! – Еще один тяжелый мент громогласно врезался в толпу, сопровождаемый парочкой юных ментиков.

Баба затравленно глянула назад, грудью навалилась на кастрюлю и манерно пропела:

– Не доставайся же ты никому!

Ее поддержали выжидающие смешки.

Баба с диким кликом рванула узел, схватила крышку, лихо отставив ее, как щит, кастрюля наклонилась, извергая содержимое, люди отшатнулись – и в следующий миг Виктор увидел рубаху мента, намокшую красным и испускающую пар. Мент истово заматерился, рубанул ладонью – баба, по-ведьмовски хохоча, увернулась, кастрюля упала на пол, зазвенев, и все отпрянули, не мешая борщу вольно и ярко растекаться по гранитному полу.

Раздались редкие аплодисменты. Женщина победно всплеснула волосами и, окруженная сочувствующими, стремительно прошла на эскалатор. Виктор, невольно очутившись в ее свите, поднялся в город.

Дождило. На подступах к Белому дому торчали оранжевые поливальные машины и военные грузовики с брезентовыми тентами, стояло оцепление в плащ-накидках, в тусклых зеленых и молочно-белых касках, некоторые были в таких же белых и даже в красных мотоциклетных шлемах; попадались милиционеры в фуражках и шинелях, странно разбухшие и скособоченные от поддевок. Возле оцепления толклись люди, где-то равномерно размазанные и разговаривавшие с солдатами и милицией, а где-то скопившиеся в толпу и кричавшие лозунги.

Белый дом был блокирован со всех сторон.

Виктор бродил, намокая и прислушиваясь к разговорам:

– Вы чья дивизия? Дзержинского? А кому служите? Где ваши чистые руки?

– Хватит, Дзержинский сам палачом был. Чека – на идише “скотобойня”. Теперь у сионистов Бейтар, главный там по фамилии Боксер! Эти штурмовать будут – никого не пощадят!

– Я воевал, видишь медали? Ты по какому праву меня не пускаешь?

– Мы за них голосовали, пусти!

– Не в депутатах дело, страну жалко.

– Всех выпускают, никого не впускают.

– Еще дворами можно пролезть.

– Они без света, без воды, без тепла…

– А мы, думаете, как живем? Улица Заморенова, дом три. Сначала телефон отрубили, теперь в холоде и темноте сидим. Сбой, говорят… Устроили нам всё, как в Белом доме. Дети плачут. Бабушка наша простыла.

– Жители чем виноваты?

– Сынки, за что вас купили? Хлеба пожуй, на, милый!

– В четыре утра парень на самосвале подъехал: два бетонных блока свалил. Теперь баррикада что надо, зубы сломаешь.

– Большая! Сколько ее строили! Всякую беду туда грузили!

– Фермер тысячу кур завез. То есть этих… цыплят…

– Не фермер, колхозник!

– Солярка у них кончилась. Съезд при свечах вели.

– О, чуете, костерком повеяло? Чуете, да? Это наши там. На земле спят… Никуда не уходят.

– Теперь Моссовет разгоняют…

– Их чего? Они ж первые демократы, все улицы нам переименовали: и Пушкина, и Чехова, и Горького…

– Уже и за демократов взялись. По телевизору вон у Любимова “Красный квадрат” закрыли.

– Скоро Невзорова прикроют.

– Депутаты в Останкино войти пытались, а их вытолкали…

– Про-пус-кай! Про-пус-кай! Про-пус-кай!

– Да не кричите вы, девушка, всё равно не пропустят.

Виктор, с отсыревшим хребтом и мокрыми ресницами, за которыми туманилось, как под чужими очками, шмыгая ноздрями, куда тоже забилась морось, пошел обратно к метро и поехал в аварийку.

– Давненько не виделись! – встретила Лида. – Никаких обедов… На вызов едь. Варсонофьевский.

– Мы же там недавно делали!

– То-то и оно. Так делали, что опять разорвало.

– Трубы ржавые.

– Я, что ли, виновата? Хорошо отдохнул?

– Неплохо, – Виктор чихнул в пятерню, вышвыривая накопившуюся влагу. – Только моей ни-ни!

– Я же говорила: баба завелась…

– Не, не баба никакая…

– А кто, мужик? – Лида вяло усмехнулась.

Виктор снисходительно махнул на нее рукой.

Появились заторможенный Мальцев и развязный 3якин, работать с ними он не любил, Валерка Белорус уже поджидал на улице за рулем.

Предстояла поганая история: ломать среди луж и дождя асфальт, доковыриваясь до бетонного короба, который тоже надо сломать, прежде чем заняться дырявой трубой.

Глава 20

На завтрак Лена испекла его любимые кабачковые оладьи. Виктора разбудил кисловатый доверительный аромат, вместе с невесомым дымком прокравшийся по ступеням и заползший под дверь. Можно было вставать. Это был запах ласки.

Весь день Лена и Виктор обтекали друг друга, разговаривая как-то непрочно, неуверенно, словно боясь, что мелодия лада, неожиданно найденная ими, может в любой момент оборваться. Таня (школы не было – суббота) не стала включать телек и деликатно ушла погулять.

– Как в Москве дела? – осторожно спросила Лена.

– Да что с ней будет?

Заговорили о будничном. Обсудили зарплаты в аварийке, за которые стыдно, и цены, которые скачут, потом зарплаты соседей (медсестры, газовщика, учительницы), потом Виктор похвалил оладьи:

– Ты в них, что ли, яблоко добавила?

– И лука немного.

– Лука? Не почувствовал.

– Совсем немножко.

– Сама терла? Устала? Хочешь, я тебе кабачок потру?

– Лучше спинку мне потри в ванной… – тихий смешок.

– Это я всегда, – он крякнул.