1надцать (сборник)

– Слыхал, – говорю я, хотя на самом деле ничего такого не слышал и не знаю, но догадаться не сложно. Хотя бы по бритоголовому водителю шестисотого мерседеса, который доставляет Ванечку к дверям общаги всякий раз, когда он с баулом, полным сникерсов, ликеров и вискаря, приезжает искать нашей дружбы.

– Я тебе дам отступные.

Я опять смеюсь:

– Ты хочешь купить то, что мне не принадлежит, Ванюша.

– Просто не мешай. Я тебе завтра дам десять штук. Десять тысяч долларов.

– А почему именно завтра, а не сегодня или через месяц? И предложил бы сразу миллион, чего мелочиться?

– Слушай, я серьезно. Ты ведь ее не любишь. Завтра, потому, что сегодня ты с ней переспишь. Сделай это, ты ведь хочешь. Я вижу, как она на тебя смотрит. Каждый получит свое. И ты мне дашь слово, что никогда об этом ей не расскажешь. Я сам потом…

– А вот и мы! – Юлька вылезает из чердачного окна, держа за горлышко бутылку какого-то сладкого пойла. Другое она не покупает.

– Где Ваську потеряла? – хриплю я.

– А Василиус укатил в общагу к своей Катарине, – смеется она, с усилием крутит горлышко бутылки, отвинчивает-таки крышку, отпивает глоток, с удовольствием жмурится: – «Бейлиз»…

– Откуда на «Бейлиз»? – интересуюсь я.

– От Ванюши, – говорит Юлька и смотрит на альбиноса, который уже направляется к чердачному окну. – А ты куда?

– Да мне еще нужно по делам. Завтра увидимся. Я к вам заеду. Вечером.

Ванюша машет рукой, и мы остаемся одни.

* * *

На сцене в декорациях, изображающих крышу, двое. Один – высокий, темноволосый, явно подшофе, сидит на краю, свесив ноги. Слегка подтолкни – и полетит вниз. Второй, невысокий, нервный, беловолосый, как будто выцветший альбинос. Трезв и смотрит на первого с нескрываемой ненавистью.

– Нам нужно поговорить, – произносит он.

– Ну, говори, – отвечает первый.

– Я насчет Оли.

– А что насчет Оли?

– Она твоя девушка?..

Когда начинается эта сцена, я поворачиваюсь к Юле. Она перехватывает мой взгляд, обнимает меня, притягивает к себе и целует в губы.

– Ты такой молодец, – шепчет она, – Как ты все это запомнил? Чудесная пьеса. Это ведь мы, Антоша… Ты гений.

Кто-то недовольно бормочет сзади, потом громче уже нам:

– Молодые люди, вы не могли бы…

Но я не отвечаю. Я смотрю на нее – радостную, открытую… Нужно уходить или остановить к чертовой матери этот спектакль, прекратить все это хотя бы здесь, может быть, даже поверить, что и там – в нашем прошлом – сломается какое-нибудь колесико, и я скажу «Да пошел ты нахер, Ванюша»…

Я встаю и, стараясь не шуметь, выхожу из зала.

Букет

К ней меня привела ее лучшая подруга, бывшая мне в том смутном году – как бы это сказать… Мы неделю как начали встречаться, но с моим врожденным поздним зажиганием в смысле влюбленности я, скорее, был ее продвинутым пользователем, чем «молодым человеком». Да, именно так. Все, что я теперь помню о той несостоявшейся любви, – это то, что девушка была высокой, почти с меня ростом, в некотором смысле я был у нее первым и то, что фамилия ее была – Волкова.

Одним из апрельских вечеров, отзанимавшись приятным, валяясь в темноте на родительской кровати, мы болтали о каких-то глупостях, и вдруг Волкова сказала: «А пойдем к Вербицкой». И без лишних разговоров – ноги в джинсы, куртки на плечи – мы пошли.

Вербицкая жила в типовой серой девятиэтажке, кажется, на седьмом этаже. Полумрак подъезда, одинокая перегоревшей лампочка, разноголосье сквозняков, Волкова звонит в дверь, и нам открывает худенькая невысокая девчушка с короткой стрижкой густых черных волос.

Вербицкую звали Лика. Может быть, это была неожиданная производная от банальной Алины или вполне себе ожидаемая от небанальной Алики – тогда я не спросил, а теперь это уже и не важно. К ее ногам, повиливая и полаивая, выкатилась болонка с ввалившимся боками, похожая своей неестественной худобой на какую-нибудь карликовую гончую. Эти двое маленьких и голодных смотрелись чужими в большой обжитой квартире с семейными фотографиями на стенах, ковриками, пыльным хрусталем в витрине импортной стенки, гобеленами и целым набором домашних тапок. Мы расположились на кухне за длинным узким столом, накрытом большим куском голубой клеенки, под свисающей с потолка лампой, высоту которой можно было регулировать, потянув за прикрученную к отражателю пластмассовую ручку, что я и сделал, не удержавшись, как только Лика отвернулась наливать воду в пузатый никелированный чайник.

– К чаю ничего нет, – виновато сказала она и поставила на стол тарелку с двумя черствыми хлебными обломками, оставшимися то ли от упаковки сухарей, то ли от нарезного батона.

– Ничего, подойдет простой чай с сахаром, – сказал я. В кухне было холодно, и горячий чай сам по себе оказался бы весьма кстати.

– Сахара тоже нет, – тихо сказала Лика, – У меня зарплата на следующей неделе, – и, уже обращаясь к Волковой: – я, кстати, устроилась мыть полы в нашу школу, так что теперь заживем. Да, Котька?

Котька ответил из-под стола сдержанным ворчанием.

– Так его зовут Котька? Очень удобное два в одном, – сказал я, убирая из-под стола ноги.

– Это не… – Лика улыбнулась. – Его зовут Костик.