1надцать (сборник)

Главным в нашей бригаде, по идее, должен был быть Жумагали – наш бригадир. Но почему-то не был. Несмотря на то, что я приехал на точку последним и не особо разбирался в строительстве, постоянно слышал «Чё думаешь?», «Куда ставить?», «Как крепить?» и вынужден был жить с некоторым напрягом в голове. Получался какой-то замкнутый круг.

– Да накласть. Кому надо, Андрон, тот пусть и кладет, а я буду ложить!

В физическом смысле Виталю бог не обидел. Он был полон здоровьем в каждой оконечности своего могучего тела. От того улыбка его казалась и доброй, и хищной одновременно.

– Вот вы не правы, Виталий, нужно уважать язык, на котором говоришь, – попытался поддержать меня Нигма.

– А ты куда лезешь, студент? Ты, типа, философ? – вмешался Палыч.

– Слышь, Палыч, отзынь от него, – Виталя добродушно, но не без нажима глянул на Палыча.

– А я че? Слышь, дохлый, чем твой язык лучше этого? – Палыч показал дохляку язык и заржал. – Ты че, добрее стал от твоего «кладешь»? Вчера не ты мыша лопатой располовинил? В бараке. А чего он тебе сделал? Это ж рецидив, а, студент? Ты сам за свободу споришь. А мыша свободы лишил и жизни. Как так, а?

– Она мне мешала спать.

– Вот ведь, сука, какая неудобная мышь попалась. Ты же доктор, студент. Спасать должен, а на деле мокрушник. Интеллигент, сука! Как так? А? Виталь! Учить таких надо!

– Кого надо, того пусть и учат, а ты нашего не трогай. Какой ни есть, всяко наш, – сказал Виталич.

Я посмотрел на дохляка. Нигма опустил голову.

– Жарайды! – вмешался Жумагали, – Андрон-джан, наливай пожалуйста.

– Ща. Пускай Виталич победит закусон, и вздрогнем, – я с улыбкой кивнул на Виталю, который очищал от раскаленной глины рыбу, давясь слюной, обжигаясь, но не отступая. – Виталич, ты бы и картофан достал, чтобы не дергаться уже…

– А я вот подумал… – Виталя передал мне разделанную рыбу и полез вытягивать из костра ведро. – Зло живет в человеке. Как болезнь какая.

– Давай, Андрюх, плесни по граммульке за добро для аппетиту, – оскалился Палыч. – Студентику тож. А то он от злобы народ жрать начнет.

 Все заржали. Нигма зыркнул на Палыча, и, будто решившись, бодро повернулся ко мне:

– А давайте! – схватил и подставил стакан.

– Охолонись, молодежь. Терпение – добродетель, – ответил я, заканчивая с сервировкой. – Что ты там говорил про зло, Виталя?

– Зло внутри человека. Ждет момента и гадит человеку, чтобы он его выпустил. Шепчет в ухо – у тебя нет бабы, нет машины… Или бабла. Собачит с дружбанами. Вот и бухаешь от зла. До нитки. А человек-то хороший.

– Бабла нет – это общее зло, Виталя. Если бы все так просто… По-твоему, зло – это что-то отдельное от человека?

– Я не знаю. Вон Жума не богаче курицы, а счастливый. Поет. С птицами базарит.

Виталя уже справился с ведром, умудрившись при этом не разрушить костер. Картошка лежала дымящейся горкой рядом с бутылкой водки, аппетитно дополняя остальной закусон.

– Акымак емес, – улыбнулся Жума. Он был очень доволен возможностью свободно высказываться по любому поводу, не подозревая о том, что я вырос в Казахстане и прекрасно понимаю его язык.

Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.

– Ну! За ворота! – выдохнул Палыч.

Опрокинули.

– А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, – улыбнулся я.

Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.

– Не злой я, Андрюх. Давай по второй.

Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое костром лицо Виталия. Виталич молчал.

– Ну, у всего есть причина, – сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:

– Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!

– Ой, мля! Затарахтела тарахтелка… – Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: – Отвали от меня нахрен!

На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.

– Ты че, олень? – зашипел он. – Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!

Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:

– Пошел ты! Ненавижу!

– Ну, давай, – Палыч раскинул руки. – Тебе ж не впервой! А, малыш?

– Да вы че? – Я вскочил. – Завязывай, Палыч! А ты сядь!

Для меня было странным, что ни Жумагали, ни Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:

– Ты нихера не знаешь?

– Чего не знаю?

В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.

– Не надо, Палыч, – сказал Виталя.