1надцать (сборник)

Во младенчестве я не голодал, и потому не стал фанатом женской груди. По мне, она просто должна быть. Как вполне себе рядовой гендерный признак. Желательно первого или второго размера. Всех остальных жалко.

– Извините, – нагло улыбаюсь я.

Она вскидывает ресницы, моментально сканирует меня на предмет соответствия обстоятельствам, при которых на всей земле остаемся только мы двое, и прощает: не шипит, не называет обидными именами травоядных.

Через полчаса-час три такие трещетки, раскидав по диванчикам «Жан-Жака» китайские ксерокопии итальянских клатчей, загудят ровным трепом о том, как «я на нее смотрел», и как был одет и что должен был подумать… И под это дело будут уничтожены три салата имени пожизненного диктатора Римской республики, кусок изобретенного австрияками яблочного пирога, сырное пирожное имени города в котором родился бедолага Рокки Грациано и безымянное «у вас была такая маленькая вишневая штучка с глазурью».

В процессе утилизации одна из них – самая трепетная – подманит официанта и проконючит: «А долейте нам кипяточку пожалуйста и дайте мне добавочки этого салатика. Нет-нет, не еще одну порцию, а добавочки»…

Озвучь я это Огуревичу, он бы назвал меня махровым женофобом и завел бы любимую пластинку о суфражистках. Мы не без удовольствия пробежались бы по истории вопроса, обсудили бы причины либерального лицемерия третьей волны феминизма в отношении порнографии. В финале Велес предложил бы пересмотреть «Калигулу»…

* * *

Мне нравится находить красивое в обычном. Например, вон в той влюбленной парочке напротив, в девочке улыбающейся в айфон, и в том старике, спящем в углу. Мне это нравится, как может нравится жизнь просто потому, что она есть…

Необратимость

Бежали по вязкой ноябрьской хляби. За деревьями в сумерках мелькали скелеты развороченных домов брошенного хутора. Шум дыхания, хлюпанье грязи под ногами, крики за спиной, слишком близко, чтобы опомниться. Чем дальше, тем темнее и тяжелее воздух.

Автоматная очередь сзади трассирующими по веткам в метре над головой. Вжаться бы в землю, в грязь, в овраг, пропустить вперед и уйти в сторону. Оглядываюсь, притормаживаю, но Егор ловит меня за рукав и выдыхает:

– Валим, братуха! Грохнут!

– Давай за мной! – я резко поворачиваю вправо, в сторону хутора, который весь – как на ладони, но Егор не спорит, нет сил. Вторая попытка побега за неделю. Попадемся на этот раз – шлепнут. Бойцы Комендатского взвода не церемонятся. Поставят к стенке, пулю в лоб – и закопают, как собаку.

Я прибавляю скорости. Сто метров и – в открытые ворота, через двор к лестнице, приставленной к чердачной двери. Вверх. Пропускаю Егора вперед в пахнущую деревом и сеном темноту, отталкиваю лестницу – глухой звук удара о землю – закрываю дверь, и теперь только слушать и ждать. И долгая-долгая, секунд в пятнадцать пауза… Затем, как выстрел – скрип калитки внизу, и крик, так близко, что остановилось сердце:

– Через хутор побігли!.. Грек, отрежь их от лесу! Ростов с ним. Кортес, за мной! Миленко, останься здесь.

И тишина…

Где-то там внизу человек без позывного, кто-то по имени Миленко остановился в сумерках, в неуютном открытом пространстве, на краю леса, озираясь по сторонам, прислушиваясь, осторожно поворачиваясь всем телом, крайней точкой которого стал ствол АК.

– Хана нам. По следам найдут! – шепот Егора слишком громкий, такой, что я вытягиваю руку в темноту, чтобы поймать его идиотский рот.

– Заткнись… Не найдут… Темно…

Сейчас бы кстати ливень, чтобы, как в первый день…

Полгода тому назад, измотанный грунтовыми дорогами, щурясь на низкое пасмурное небо, я вылез из раздолбанной «газели» с рекламой стирального порошка на облезлом кузове. Унылое двухэтажное здание школы, из дверей которой вышел человек в камуфляже, оглядел нашу разношерстную ораву – нас было семеро – усмехнулся и крикнул: «Строиться!». Мы – будущие бойцы ополчения – как были, с рюкзаками и сумками, выстроились в кривую шеренгу. Легкий летний дождичек будто бы только этого и ждал – тут же влупил по нам холодным шквальным ливнем.

Потом из школы вышел Сотников. Тот самый. Седой, взлохмаченный, с винторезом за правым плечом. Такой же, как на ю-тьюбе. Говорил он долго, так, что глубокий след в вязкой грязи у первой ступеньки бетонной лестницы наполнился водой и скрылся в образовавшейся луже. А мне хотелось спать, поскорее что-нибудь – что там в таких случаях положено – подписать и рухнуть под ближайший навес, на любую горизонтальную поверхность, чтобы назавтра проснуться – и обязательно в бой. Положить сотню за каждого сожженного в Одессе… Но Сотников говорил и говорил, а дождь лил, и не останавливался ни на минуту всю последующую неделю…

– Что будем делать? Тикать надо. Найдут ведь…

Глаза привыкли к темноте, мы уже видим друг друга, и я прикладываю палец к губам: тише!

Стараясь не шуметь, пробираюсь по балкам крепежа через разбросанный в беспорядке хлам к разбитому чердачному окну. Окно выходит в небольшой соседский двор. Ворота заперты, калитка прикрыта, под навесом, прилегающим к воротам, – бежевая «шестерка» с открытым багажником.