2 000 000 километров до любви. Одиссея грешника

Гордыня стала корнем и другой, еще более серьезной проблемы. Время от времени меня накрывало чувство, знакомое еще по прошлой жизни вне христианства, — я ощущал, что стою особняком, радикально отличаюсь от массы простых людей. Я ведь всегда считал себя умнее и хитрее других. А теперь я еще и большой, всеми уважаемый человек! И конечно, стоять в очереди в Страсбурге было ниже моего достоинства! Я что, рядовой швейцарец, который вместе с тысячной толпой станет смиренно ждать, пока его покормят?

На предшествующих конференциях я уже нашел способ, позволяющий не отираться среди рядовых верующих. И здесь поступал так же: выходил из зала за пять минут до перерыва и спокойно занимал место в столовой, в то время как другие «несчастные» вынуждены были на улице под палящим солнцем ждать, пока наступит их черед. Очень умно, не правда ли? В первые два дня страсбургской конференции моя хитрость прекрасно срабатывала. Но в воскресенье, в день Пятидесятницы, Бог показал, что не готов более терпеть гордыню Клауса.

В тот день я проснулся, разбуженный теплыми лучами солнца, скользившими по моему лицу. Я читал утренние молитвы, а тщеславные мысли уже жужжали в сознании. «Я по натуре — лидер, способный вести людей за собой», — вертелось у меня в мозгу. Может, вы удивитесь и спросите, почему я пришел к такому выводу. Однако мой ум легко принял это на веру. И все же какая-то часть меня чувствовала, что христианину не подобает так думать и так вести себя. Поэтому я решил, что сегодня дослушаю все выступления до конца, сидя в зале с остальными «нормальными» людьми, в обед вместе со всеми буду стоять в очереди и не буду пытаться проникнуть в VIP-зону, как я часто делал. Эта идея мне понравилась. Как я мог позволить гордыне манипулировать собой? В тот день я поклялся, что буду добр, великодушен, сострадателен, в общем, превращусь в смиренного молодого человека — истинного христианина.

Но одно дело — теория, а другое — практика. Войдя в зал собраний, я бросил взгляд на возвышение для почетных гостей. Оно было закрыто ограждением, отсекающим обычных участников от этой платформы. Неведомая сила настойчиво влекла меня именно туда. Ум стремительно генерировал разные оправдания: «Ты ведь не такой, как они, тебя все знают, ты столько страдал и теперь заслуживаешь почета», «а если останешься в толпе, тебя раздавят», «там плохо пахнет», «там слишком жарко, и ты упадешь в обморок»…

И я пошел обычным для себя путем. Поднял вверх гитару и помахал ею, как бы давая всем понять, что я буду выступать на сцене, а потому меня надо посадить не в зал, а отдельно (на самом же деле никто не приглашал меня петь). Я занял свое место в почетном «президиуме», очень довольный, что не пришлось толкаться в толпе. Мне все еще было невдомек, что происходит. Я помнил о том, как утром дал себе слово идти в столовую вместе со всеми и не уходить из зала, пока не кончатся доклады. Да, мне не удалось исполнить первую часть обета — сидеть вместе со всеми, но я все еще не терял надежды, что у меня получится выполнить вторую часть своего плана.

И тут случилось неожиданное. Один из выступавших поднял именно ту тему, которая беспокоила меня утром.

— Возлюбленные братья и сестры! — сказал он. — Тем, кто говорит с кафедры, очень неприятно видеть, как некоторые встают и уходят до того, как речь закончена. Вы переступаете через сидящих, шумите и отвлекаете других. Дух Святой не может действовать в такой обстановке! Вы согласны, что мы все должны оставаться на местах, пока не прозвучат слова финальной молитвы?

В знак одобрения раздались громкие аплодисменты. Я был поражен, как точно эти слова описали именно то, в чем я себя обвинял часом ранее. И в этот самый момент в животе у меня заурчало (поначалу довольно тихо). Но я был верен своему зароку. Не двинусь с места! Прошла минута, урчание усиливалось… А потом я почувствовал сильнейший голод. Меня пробил пот, голова закружилась, в желудке появилась непереносимая тяжесть. Она угнетала и мешала думать. Атака была не физиологической, а духовной, при этом у меня внутри возникла абсолютная уверенность, что если я в ближайшие две минуты не выйду из зала и не съем что-нибудь, то умру. Если ради этого надо стоять в очереди — пусть! На улице жарко — не важно, пусть меня убьет солнечный удар! Я живо себе представил эту картину, и она стала еще одной каплей моих мучений. Терпеть пытку не было сил. Страх голодной смерти и гибели от солнечного удара все-таки заставил меня подняться со своего места.