2. Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

— Действительно. — Мамаевич пролистал несколько страниц. — Послушайте! — воскликнул он. — Что это такое? Вы понимаете, над чем вы смеетесь? Вы знаете, что это издевательство над самым святым, что у нас есть, — отечественным судопроизводством? Вы догадываетесь, чем это пахнет?

Гоголь принюхался.

— Это пахнет принудлечением! — Мамаевич захлопнул папку. — Вопросов больше не имею. Можете идти.

Посетитель хотел еще что-то сказать, но из утробы замреда так грохануло, словно рассыпалась пирамида железных болванок.

— Каков наглец! — сказал замред, отдышавшись. — Жидовская морда! Работай с такими за гроши!..

Он похлопал по лысине батистовым платочком и снял телефонную трубку.

— Мамаевич… Тут, знаете ли, некий Гоггель появился, так я, знаете, на всякий случай… Не за что!..

Он бросил трубку и потянулся. «Что-то поделывает сейчас мой начальник Гноевич?»

Один из столпов «левого» искусства, Гробоедов, влетел в квартиру своего собрата по Перу, маэстро Гроболюбова, с резвостью начинающей поэтессы и чуть не опрокинул на скифский ковер бюстик Фомы Аквинского. Едва оправившись от волнения, он потряс какой-то сальной тетрадкой и возопил:

— Новый Кишкин на Руси!..

Но «крестный отец» русской писательской мысли не спешил с резюме; он неторопливо раскладывал на столике пасьянс из густющей своей бороды, что-то бормотал под нос, шевелил ушами и наконец произнес с добродушной лукавинкой в голосе:

— Так уж прямо и Кишкин?! Чуть только объявится из ряда вон незаурядное — вы сразу: Кишкин! Ну ладно, давайте сюда вашего Кишкина.

— Я осмелился, — сказал Гробоедов, — пригласить автора сюда. Он обещался к двум. Весьма занятная личность. В этой тетрадке всего лишь юношеский опус, немного свежей иронии. Видите первую фразу: «Славный пыжику Ивана Иваныча!»?.. Я с ним познакомился второго дни, и заинтересовал он меня изрядно. Фамилия его не то Гогаль, не то Гугель, у меня плохая память на еврейские фамилии… Сейчас он трудится над большой вещью, рабочее название — «Мертвые души». Ее он пока не показывает, говорит, что очень сыро. Но, надеюсь, вскоре посмакуем, полакомимся…

Раздался звонок, после чего, как говорится в старых добрых пьесах, входит Гоголь.

— Душа моя, Николай Васильевич, — обратился к нему Гробоедов, — не соблаговолите ли, любезный, отдохнуть на канапе, пока маэстро просматривает вашу рукопись?

Гоголь присел поближе к книжным полкам и стал с увлечением рассматривать богатую коллекцию хозяина. Здесь было, конечно, полное собрание Кишкина (в 16-ти томах), двухтомник Поршнева, пятитомник Тухлиной, а также сборник, в котором среди прочих были работы Самих…

— Ну-с, что скажете? — спросил Гоголь, видя, что маэстро закончил чтение.

— Бренно, — отозвался Гроболюбов, — бренно. Хотя, чтобы не быть несправедливым, должен и похвалить: весьма смешно, живой еврейский юмор, но легкость в мыслях, батенька, необыкновенная. Конечно, для дорожного чтения или, скажем, для публикации в какой-нибудь там «Красной Неве» это вполне… но вот, простите, тяги к извечным проблемам я что-то у вас не заметил. А главное, — тут он смешал пасьянс на столе, — культуры маловато-с. Признайтесь честно, известны ли вам Гуро, Миро, Маро, Мальро, Моруа? Ренэ, Ренан, Ренар, Ронсар, Ренуар?.. То-то и оно.

— Маэстро чересчур строг к начинающим, — вмешался Гробоедов, — хотя пожалеешь розгу, испортишь ребенка… Послушайте, — обратился он к Гроболюбову, — а не познакомить ли нам его с достопочтенным Аароном Моисеичем? Правда, ходят слухи, что старичок уже окончательно выжил из ума, но кое-кто утверждает, что бывают просветы…

— Так прощайте же, бесценный друг мой Николай Васильевич! — воскликнул он, впиваясь тому в щеку. — Не забывайте нас, помните, что здесь в любое время дня и ночи вы всегда рассчитываете найти жаркие любвеобильные объятия.

Гоголь привел в порядок свой костюм и, потирая щеку, направился к выходу, но на пороге остановился и спросил:

— Вы не могли бы дать мне на пару дней почитать маркиза де Сада?

Пасьянс был вновь разложен, он предвещал казенный дом и дальнюю дорогу.

— А Захер-Мазоха вам не нужно?..

Аарон Моисеевич Гульберг, дедушка русского искусства, приподнялся с дивана, набитого, по словам современников, волосом христианских младенцев, и положил рукопись на стол.

— Занятно пишете, — сказал он. — А что это у вас со щекой?

— Я был недавно у Гро… — начал Гоголь.