— Хороший ты парень, Гога! Только вот пьешь мало.
Атмосфера все более разголялась. Лидия Марципановна писала автопортрет «Нагая пастушка», Кривохарков, завернутый в плащаницу, читал мистические стихи. Ельян Паскудный, худрук балетной школы мясокомбината, подзуживал своего приятеля Демьяна Синюшного выступить с ответными стихами. Но Синюшный, талантливый поэт-грузчик, не хотел читать, он пил огнедышащие напитки и бормотал, ударяя по столику кулачищами: «Рассея! Рассея!», словно та была шаловливой собачкой, не желавшей отдать ему колбасу.
— Ну, и как Гробоедов? — спрашивал у Гоголя Стабильный. — Все вурдалачит?
— Восстань, восстань, Христова рать, — модным голосом читал Кривохарков, — чьих сыновей не сосчитать…
— И Гроболюбов ничего не сказал? Уж он-то разобрал бы нас по косточкам…
— О, это мой последний «стриптих» «Подмывающиеся наяды»…
— А вот еще один одесский анекдот…
— Рассея! Рассе-е-я!..
— Ну что вы, это французские панталоны, других я не ношу…
— Демография Духа!!!
— Вот так всегда, не успеешь войти в экстаз…
— И с хоругвью идут на Божий Страшный суд…
— Конечно, их сосут. Мне папа прислал из Финляндии…
В конце концов призывы Паскудного нашли отклик в сердце его друга.
— О, эти «шведки», — начал тот свою ответную поэму, но был до того пьян, что мог говорить только верлибром, — как вы сексапильны! Когда я трону вас руками, поглажу пальцем, весь я возбуждаюсь… Я весь желанием горю… И наконец беру вас крепко-крепко…
Затем он прочел поэму о плоскогубцах в том же духе и кончил мадригалом, посвященным всем прочим слесарным инструментам.
— Грядет тот род ночной из дочерей Ваала… — не сдавался Кривохарков.
Ресторанное действо переходило в стремительное крещендо: кто пел, кто смеялся безумным смехом. Наташа Доброхотова восхитила всех настольным канканом, но не смогла долго продолжать ввиду преждевременно начавшихся родов. Провокатор Свойский, доломав телефон, решил побрататься с американцем, предложил ему обменяться адресами, брюками и документами.
— Свой я, — внушал ему Свойский, — свой! Я одинок. Мне очень плохо. Мне никто не верит. И ты мне не веришь. А ведь и у меня было детство. Я тоже хотел стать путешественником, космонавтом, писателем. Знаешь, что это?.. Это мои сопли. А почему они здесь? Потому что мне очень хреново, и я исповедуюсь. А почему я тебе исповедуюсь? Не знаешь? Эх ты, а еще американец!.. И я тоже не знаю… Вот мы здесь, — продолжал Свойский, указывая на себя, Джинсона и Гоголя, — представители трех великих наций: американец, русский и еврей. Понимаем мы друг друга? Не понимаем. Что мы друг другу? Что тебе русский? Что мне еврей? Ты приехал, посмотрел, потом уедешь в свои Штаты и забудешь нас, может, только спросишь себя: кто там у нас кому еще глотку перегрыз? Ты ведь ученый, тебе все интересно: и человек, и обезьянища… А может, когда-нибудь ты скажешь своим детям: жил там, ребята, Свойский такой… И был он, быть может, говно говном, но и он умел плакать…
Гоголь, уже несколько опьяневший и раскрасневшийся, хлопнул рукой по столику и воскликнул:
— А не почитать ли нам из «Мертвых душ»? — И полез в карман за тетрадкой.
— Мертвые души?! — загремел Синюшный. — Или мертвого осла уши?
Серж Икаров вскочил и запустил в него пивной бутылкой. Синюшный перевернул стол и полез в драку. Погас свет. Лесбияночки перепугались и матерно вопили. Кто кого бил — в темноте невозможно было разглядеть, только Ельян Паскудный, носивший с собой ручной фонарик, забрался под столик Гоголя, кусал его за ляжки и норовил стукнуть фонариком в солнечное сплетение.
— Ребенка не раздавите, — хрипела Наташа Доброхотова, оказавшаяся в ногах у Крокодайлова. Но Рюрик Долгополов, к которому обращались ее мольбы, уже спасался, захватив все свои картины. За звоном посуды послышался вяжущий свист тормозов.
— Хей, Гог! — крикнул американец, единственный, кто не потерял присутствия духа. — Спасайся!
Но было, как говорится, уже поздно. Миляши осветили холл карманными лазерами, нашли автора «Мертвых душ» и поволокли его к машине.
После недолгой дорожной тряски Гоголь оказался в одном из кабинетов большого каменного здания. Перед ним стояли двое мужчин, знакомый нам уже Мамаевич и одетый в интересную форму человек с седыми висками, к которому окружающие почтительно обращались: «Василий Семенович».
— Ну вот, — сказал Скукин, ибо это был он, — вот вы и докатились. А ведь мы же вам говорили, мы же вас предупреждали! Ай-яй-яй, Николай Васильич! Что ж вы так, любезный?..
На следующий день Гоголя выслали за границу.
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ — ГЛАВА ПЕРВАЯ
Долгим, душным летним вечером, сидя у открытого окна, одурев от безделья, вы замечали когда-нибудь, как к тягучему тягостному потоку вашего сознания примешивается ровный далекий посторонний звук?.. Как трудно вам избавиться от детской привычки высовываться и задирать кверху голову?..