200 километров до суда... Четыре повести

Ушаров щелчком отшвырнул окурок, достал новую папиросу. За домом заскрипели шаги, кто-то прокашлялся простуженным голосом. Невысокий мужчина в летной тужурке поднимался на крыльцо. Ушаров затянулся, сверкнув огоньком. Летчик толкнул дверь вовнутрь и вдруг остановился, повернулся к Ушарову.

— Так и есть, он самый! — Он уже хлопал Ушарова по плечу. — Здорово, Ушак!

Перед Ушаровым стоял старый знакомый — Федор Заводилов.

— Здравствуй, Федор, здравствуй, дружище! — гремя басом, тряс его за руку Ушаров. — Каким чудом?

— Вот загораю.

— То же самое, — сказал Ушаров. — Чуть было не сел — вернули.

Заводилов уселся рядом на скамью.

Лет пять назад Заводилов был вторым пилотом у Ушарова. Потом сам летал первым пилотом, пока его не перебросили на другую базу. Последние три года они встречались редко, случайно попадая на один аэродром.

— Ну где ты и как? — спрашивал Заводилов. — Слыхал, ты на Врангеля фокус показал: на одном моторе при южаке садился?

— Было, — ответил Ушаров. — А в общем, все так же: куда прилетишь, там и дом. Скоро начнем грузы на «СП» перебрасывать. Все веселее будет.

Они не виделись больше года, Заводилов вспомнил об этом.

— А у меня за это время прибыль: сын родился.

— Поздравляю, — искренне сказал Ушаров.

— Угадай, как назвал?

— Трудно.

— Платошкой. Платон Федорович Заводилов. Звучит? А знаешь, почему Платоном?

— Нет.

— В честь тебя.

— Мог бы и получше имя придумать. Но все равно поздравляю!

— А как твой парень, растет?

— Растет, в седьмой ходит.

— Не женился, случайно?

— Пока нет.

— Постой, — вспомнил Федор, — ты, помнится, закругляться собирался. Передумал?

— Да вот, видишь, пока здесь, — ответил Ушаров. — Север, сам знаешь, притянет магнитом — не оторвешься. Что-то мне в средних широтах летать не хочется.

— Не хочется, значит, не переселяйся. — И Федор тут же предложил: — Пойдем ко мне, у меня кое-что есть, поднимем за встречу.

— Давай, — согласился Ушаров, — все равно ночь кувырком пошла. Я только в диспетчерскую загляну: как там прогноз на завтра.

— Ладно, жду, — ответил Федор. — Шестая комната — моя.

В сводках о погоде ничего утешительного не было: завтра на всем побережье океана ожидалась та же пурга. Значит, предстоит затяжное отсиживание. Пробежав глазами скупые сводки метеобюро, Ушаров покинул диспетчерскую.

Встреча с Федором как-то встряхнула его. Возможно, виной были его вопросы: «Не женился?», «Закругляться передумал?..».

Год назад Платон Ушаров твердо решил, что с Апапелхом надо кончать. Десять лет отлетал здесь, хватит.

За эти десять лет среди полярных летчиков о нем сложились легенды. Пилотская братия называла его «северным асом». Она, эта братия, перекроила его фамилию: в глаза и за глаза он стал Ушак-Пашой. Он знал, что всем этим легендам обязан Северу. Север научил его посадкам вслепую, посадкам, когда отказывали сразу оба мотора. Север научил взлетать и в пургу и в туман.

Но со всем этим пора было расстаться. Был Вовка — сын. И уже десять лет (с тех пор как умерла жена) Вовка жил с его старушкой матерью в Ярославле. Мальчишка рос, у мальчишки начинал формироваться характер. И ограничиваться высылкой денег домой становилось невозможным. Надо было переселяться в свой Ярославль, браться самому за воспитание Вовки. И вот когда все было решено, появилась Юля. Сперва пассажирка (мало ли навязывают ему пассажиров), потом знакомая. Потом…

Отношения у них были странными. Ни одного объяснения, ни одного слова о своих чувствах. Только то, что говорили глаза. В ее глазах он всегда читал радость при встречах. Они всегда были слишком короткими, эти встречи — от посадки до вылета. В его глазах она, вероятно, мало что могла прочесть. Он никогда ничего не обещал наперед. С нее тоже не брал обещаний.

— Когда же снова ждать? — полушутя-полусерьезно спрашивала Юля, провожая его к аэродрому.

— Не знаю.

— В этом месяце, в будущем?

— Тоже не знаю.

— Кто же знает?

— Аллах! — Он поднимал кверху руки.

И так весь год: все десять или двадцать встреч, когда его забрасывала в Апапелх судьба. И с каждой встречей его все больше тянуло к Юле.

Ушаров любил эту девушку. И не от одиночества, не от однообразия летной жизни родилась его любовь. Ему все нравилось в Юле: и то, что она стриглась под мальчишку, и то, что она больше любила молчать, чем говорить, и то, что у нее был спокойный, не по годам ровный характер. Ему нравилась ее серьезность, ее сдержанность. Ему нравились ее каштановые волосы, ее глаза, губы. Все это давно стало для него родным. Но несмотря на это, он никогда не говорил ей о своем чувстве. У него была причина так поступать. Была причина, удерживавшая его от решительного шага.

«Мне — сорок лет, ей — двадцать пять. Ей двадцать пять, Вовке — тринадцать», — не раз думал он. И в то же время он понимал, что так не может длиться до бесконечности.