2024-й

— Ну, когда мы примерялись, как будем вспоминать это вот наше существование в человеческих телах, шуточки, конечно, хи-хи и ха-ха, но я с того дня то и дело ловлю себя на том, что не так уж и хи-хи… В самом деле сможем такое при нашем безграничном могуществе…

Я кивнул:

— Ну да, это будет. И что?

Она сказала с еще большей неловкостью:

— Да теперь начала ловить себя на том, что все скрытое станет явным. И то, как с перекошенной мордой, когда меня никто не видит в ванной, я рассматриваю, где у меня появляются морщинки, и как иной раз баловалась мастурбацией…

— Мастурбация не грех, — ответил я заученно. — А морщинки… ну и что?

Она отвела взгляд.

— Да просто неловко. Сегодня купила роскошный виноград, три грозди. До твоего прихода оставалось еще четыре часа, я не утерпела и одну сожрала. А тебе сказала, что вот купила две, тебе и мне, поровну.

Она выглядела такой маленькой и несчастной, виноватой и жалобной, что я снова поспешно прижал ее к груди, баюкая, как испуганного ребенка.

— Перестань. Слопала, вот и хорошо. Я рад, что тебе понравилось.

— Да, но это нечестно…

Она всхлипнула, я прижал сильнее, встряхнул.

— Перестань. Ну перестань! Неужели думаешь, мне было бы жалко винограда?

— Не-е-ет, — проворила она в слезах, — не жалко… Но я тайком, теперь мне стыдно.

— Престань реветь.

— А еще больше стыдно…

— Что?

— Если бы не это наше смотрение из будущего на нас нынешних, я бы и не призналась…

Она разревелась громче, плечи тряслись, я чувствовал, как волосы на моей груди начинают слипаться, откуда столько слез у этих существ противоположного пола, вряд ли в сингулярности будет такое разделение…

А ведь в самом деле будет иное отношение… ко всему, подумал я и опасливо покосился вверх. Почему-то кажется, что смотреть на нас будут именно оттуда. Это как при мысли о Боге смотрят на потолок, хотя Бог вообще-то всюду, как постоянно твердится в их священных книгах. Сейчас еще вовсю орут защитники прав личных свобод, в смысле, чтобы никто не видел, как они занимаются мастурбацией хоть дома, хоть на улице за кустами, наблюдая за прохожими. Но их время проходит, камеры устанавливаются уже и в туалетах, скоро «личного пространства» не останется вовсе, и пусть от этого некоторый неуют, зато никто не сделает тайком в своем личном сортире бомбу.

А потом придет и время хроноскопа, когда потомки будут наблюдать за нами, как мы рассматриваем найденные скелеты питекантропов и гадаем, как они жили и что делали. И, возможно, мы сами доживем до того времени и будем смотреть на себя нынешних.

А раз так, мелькнула грустная мысль, надо держать себя и вести себя постоянно в рамках. В смысле, достойно.

Но вслух я сказал мудро и взвешенно, брехло проклятое:

— Ну и что? Да пусть смотрят! Пусть даже смотрят те, которые мы сами в будущем. Они уже другие. Их не будет смущать то, что мы срем, плохо подтираем задницы и стараемся тайком от жены пощупать жену соседа. Это болезни роста, как говорят, а вернее — нормальные вехи развития организма.

Она судорожно вздохнула, пикнула что-то, но я не расслышал.

— Не дергайся, — сказал я отечески. — Нас же не смущают какие-то моменты из нашего стыдного прошлого времен детского садика? Даже младших классов школы!.. А те существа, которыми будем через двести или пятьсот лет, вообще посмотрят, как бабочки на гусениц! Что касается сингуляров… боюсь, вообще вряд ли будут смотреть на таких, как мы.

Она вздрогнула в моих объятиях.

— Страшно-то как…

— Это будет не сразу, — сказал я успокаивающе.

— Ну да, — протянула она. — Не успеешь оглянуться…

— Сейчас же успеваем?

— Это сейчас, — произнесла она с тяжелым вздохом. — А потом будем смотреть на тех друзей, кто не успел с нами одновременно, как на тупых и грязных обезьян… которыми и мы были совсем недавно. То есть вот сейчас.

Я обнял ее снова и баюкал в объятиях. Насчет обезьяны не оскорбление, человек — один из видов обезьяны, просто наиболее продвинутый, наиболее разумный и живущий в наиболее сложном обществе. А вся человеческая деятельность, как и культура, политика, религия, — это все есть и у обезьян, только в более примитивной форме.

Так что зачеловек не будет отличаться от человека, как человек от обезьяны, а будет отличаться, как человек… от муравья. Нет, от амебы. Потому что уже никаких первобытных инстинктов человек себе не оставит… Или оставит? Скорее всего, сперва оставит, но когда наделает себе массу эмоций высшего порядка, что ничего общего не имеют с человеческими, то наверняка отбросит «человеческое» уже не как устаревшее, а как слишком мелкое и ничтожное, недостойное зачеловека.

Глава 9

Гулько долго присматривался, как Тимур ведет дело, наконец пришел ко мне и начал мямлить, что и у него есть идея, но для реализации нужны большие бабки.

— Я дам, — прервал я. — Без всяких процентов.

Он пробормотал:

— Не знаю, когда сможем выйти на прибыль…

— Когда сможешь, — сказал я, — тогда и отдашь! Никаких сроков. Тарас, мы же друзья, столько лет вместе! Я тебе доверяю.