2068 (СИ)

Девчонка ждала, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Видно было, как ей до смерти хочется поскорее сбежать отсюда назад, к своим.

— Ну? — спросила она. — Хорошая штука? Или в кузню нести?

А всё-таки приятно, что они всякую непонятную находку сначала несут к нему. Было бы здорово как-нибудь откопать, например, компас или перочинный нож. Нержавеющий швейцарский перочинный нож со штопором, ножницами и крошечной пилой. У плосколицей жабы, наверное, лопнули бы глаза.

— Нет, — сказал он, — нехорошая. И Кузнецу она тоже ни к чему.

И она сразу швырнула мертвый мобильник в воду, не глядя, как камень. Поддёрнула мокрый подол рубахи, и уже метнулась было прочь, но вдруг остановилась. Так резко, словно налетела на стену.

Ему даже не пришлось оглядываться, всё было ясно по маленькому чумазому лицу.

Разумеется, она увидела чертёж. Точнее, остатки чертежа. несколько выдавленных на глине линий, но дело было, конечно, не в линиях.

Она увидела буквы. Остаток полустёртого слова “поперечный”. Удивительно они всё-таки реагировали на буквы. В самом деле замирали, как кролики, все без исключения, и лица у них тоже становились одинаковые, пустые и странные. И какие-то даже, чёрт знает, тоскливые…

— А ну! — рявкнул он поспешно и топнул ногой. — Брысь!

Она вздрогнула. очнулась и сгинула в ивняке.

Он ещё постоял немного, слушая, как шлепают по лужам её босые пятки, и вдруг захохотал от души до выступивших слёз, потому что девчонка всё-таки ужасно была смешная, потому что всё опять обошлось, и по-прежнему смеясь, повернулся к запруде. Рыбак сидел на своих брёвнах, дряхлый, маленький и сморщенный. Тощие плечи дрожали, удочка прыгала в бледных ладонях.

— Ох, ну бросьте вы, Иннокентий Михайлович, — сказал, Умник примирительно. — Чего вы так испугались? Да она забудет всё, пока добежит до деревни.

И Рыбак сразу же подпрыгнул, затрясся, пнул свой притопленный рыбный садок и закричал, слабо и страшно.

— Идите вы к чёрту, Умник! Слышите, к чёрту! Не смейте больше меня впутывать, оставьте меня в покое!

Толстый зелёный карп плюхнул хвостом, тяжело перевалился через край садка и утонул в мутной воде.

III

За ужином, как обычно, говорили о дожде. Точнее говорил, конечно, Кузнец. Он сидел во главе стола под иконами, широко расставив могучие ляжки, мордатый, до самых глаз заросший тугим красноватым волосом, и забрасывал в пасть то щепоть моченой капусты, то кусок ржаного пирога. Дети толкались, хихикали и стучали ложками, Белка сновала между печкой и столом, не присаживаясь.

Умник ел молча, склонясь над миской. Как мог быстро, потому что кроме него внимать Кузнецу было некому, а внимать не хотелось.

— Корову Курлихину, в канаву провалилась, ногу сломала, прямо в поле резали, — рассказывал Кузнец набитым ртом. — Староста прибежал, орёт : не дам поле поганить. Я ему : да куда мы с ней, ты оттащи её, попробуй, а он визжит прямо — грех, грех… Пузу по уху съездил, а сам потом огузок целый уволок.

Он засмеялся, стукнул пустой кружкой по столу. Белка тут же подбежала с кувшином и плеснула, неловко, через край. По сосновой столешнице разлилась жидкая пенистая лужица. Умник оттолкнул миску и быстро поднял голову.

Дети умолкли, превратились в три одинаковых светлых макушки, глухие и незрячие. Белка сжалась и загородилась локтем, ожидая оплеухи.

— Курва ты косорукая! — лениво, без злости сказал Кузнец и зевнул. — Кормишь вас, кормишь, а всё не впрок. Вся порода ваша такая — дармоеды малохольные.

И потянулся за пирогом. Умник неслышно перевел дух. Горло привычно сжалось от ненависти, в ушах стучало, но девочка с виноватой улыбкой уже вытирала стол. Дети зашевелились и зашептали. Обошлось.

Вмешиваться было нельзя.

Когда он вмешивался, всегда становилось только хуже. Хотя его, старика, Кузнец ни разу не тронул, не смел, просто крепче бил Белку.

— Найду себе бабу половчей, а тебя выгоню. Вон Умник, пускай тебя кормит. Сумеешь, а, Умник?

Это был давнишний, любимый его разговор. Толстый и здоровенный Кузнец, красавец по нынешним меркам, ни за что не женился бы на щуплой рябой Белке, если б не оспа, погубившая почти всех её сверстниц. Он взял её замуж четырнадцатилетней, и даже родив ему пятерых детей, двое из которых умерли ещё в младенчестве, она до сих пор выглядела подростком. Бабы теперь нужны были гладкие, румяные и горластые. И несправедливость этой сделки, которую по нынешнему порядку нельзя было отменить, если только жена не помрёт в родах или не надорвётся от тяжелой работы, не давала Кузнецу покоя. Иногда Умнику очень хотелось оглохнуть, как Рыбак или притвориться, что ослаб умом, не слушать, не участвовать, залезть на печь, задернуть сицевую занавеску и ждать смерти. Но тогда всё Кузнецово раздражение, которое они сейчас делили поровну, достанется ей одной.

И рано или поздно красномордый гад просто стукнет посильнее и убьёт девочку, чтобы освободиться и жениться заново.

— Всё! — сказал Кузнец и поднялся. — Спать! Молебен завтра. Всем велено быть. Слышишь, Умник? Ты уж не проспи, сделай милость.

IV