21 день

— Правда-то оно правда… Но ты не горюй, как-нибудь уладится… — он опять прислушивается. — Ладно, я пошел, а то как бы меня тут не застали…

Он берет свою палку и выходит в темноту; слышно, как под ногами у него хрустнула ветка.

Девушка вся сникает, она сидит, укрыв лицо ладонями, и, видимо, не слышит, как скрипит приближающаяся повозка — небольшая двуколка.

— Напои коня, Амбруш… Ба, да никак тут кто-то есть! — И слышно, как человек соскакивает с двуколки.

— А ну, поглядим.

Тележка, поскрипывая, удаляется к колодцу, а шаги замирают у дупла старого тополя.

— Вон тут кто, оказывается!

Девушка медленно поднимает голову, успев при этом смахнуть ладонями слезы.

— Слава Христу… — шепотом приветствует она пришельца.

— Выходит, ты одна?..

Девушка кивает, а монах откидывает назад капюшон. Теперь видно, что монах — старый человек. Коричневая сутана его понизу запылилась, на ногах — лапти. Он испытующе разглядывает девушку.

— Неможется тебе?

Девушка чуть поводит плечами, но не смотрит на монаха. Губы ее шевелятся, но слов не разобрать. Монах подходит ближе.

— Теперь узнаю тебя, Вера. Я прослышал о тебе… на ярмарке.

При этих словах девушка вскидывает на него взгляд.

— И что же ты прослышал, святой отец?

— Будто ты уже в невестах ходила, а потом дело затянулось, точно узел на ремешке… И еще будто Ферко Тёрёк берет себе в жены дочку старшего пастуха. Верно это?

Девушка кивнула.

Монах долгое время молчит, а потом берет девушку за подбородок.

— Становись на колени, дочь моя.

Догоревшие угли подернуты серым пеплом. Тополь затих, и по водному зеркалу на дне колодца плывет луна.

Девушка опускается на колени. Она поникла всем телом, из глаз у нее льются слезы, с губ срывается едва уловимый шепот.

Монах тоже становится на колени; голова его покрыта капюшоном, глаза устремлены долу.

Исповедь длится недолго. Монах медленно выпрямляется.

— Ego te absolvo, — говорит он. — Отпускаю тебе грехи твои…

Он осеняет лоб девушки крестным знамением и тяжело поднимается на ноги.

— А с этим негодяем я еще потолкую по душам.

— Нет у меня к нему злобы… Ничего в душе не осталось… И ты не причиняй ему зла, святой отец.

— Пожалуй, ты права, Вера, — по некотором размышлении произносит монах. — Не печалься, все пройдет.

— Я не печалюсь.

— Ступай себе домой с богом… Вот увидишь, со временем все позабудется.

— Да, пойду домой…

Шаги монаха медленно удаляются по направлению к селу, а девушка все еще не поднимается с колен. Угли едва мерцают под пеплом, и лишь лицо девушки светится каким-то очищающим, возвышенным страданием.

Затем она встает и направляется к колодцу.

Тополь испуганно замирает, стихает ветер; из неизмеримой глубины колодца желтым оком взирает луна, но она не в силах удержать решившуюся на последний шаг девушку.

Раздается громкий всплеск воды, и опять все стихает.

Позднее из села доносится пение петухов, а еще чуть погодя ночной сторож нараспев оповещает:

— Ча-ас по полу-уночи-и!..

Ветер делает разворот и теперь заходит с севера, с холодным любопытством проносится над округой.

— Михайлов день, — подсвистывает он на лету. — Михайлов день… Я побывал во Времени и не могу забыть… Не могу уйти совсем и больше не вернуться…

— Только в эту пору… — как бы в утешение шелестит Бузина. — Только этой ночью.

— Давнее лето, давно минувшее лето… Сколько их было-прошло!.. — Как бы сам себе шепчет ветер. — Вернутся ли остальные?

— Тебе ли спрашивать? — вздыхает Бузина, которая из большого, раскидистого куста успела превратиться в дерево с мощным стволом. — Тебе ли об этом спрашивать, когда ты сам приносишь их из прошлого? Неужели ты не слышишь, когда приносишь их? Вот только ты почему-то не все минувшие лета возвращаешь из прошлого, выхватываешь то одно, то другое.

— Ты думаешь, я один? Нас, ветров, много — повсюду свой и в каждом месте разный. Летаем, носимся над самой землей и под облаками, сталкиваемся друг с дружкой, кружим вперемешку и разлетаемся прочь, в разные стороны, и все же мы — единое целое…

— Не отдохнуть ли мне в твоей кроне, Тополь, — устало шепнул под конец ветер и мягко опустился на тополиные ветви.

Внезапно наступила тишина, и теперь отчетливо слышался скрип колес тяжело груженной телеги и лошадиный топот. Шум постепенно приближался, и мягкий отзвук его угасал здесь, на площадке под развесистым деревом. Ветер притаился не шелохнувшись, и только листья порой слегка вздрагивали, напряженно прислушиваясь. Туман легкой дымкой окутал округу, но затем постепенно сполз в низину к камышам. И тогда развиднелось повсюду. Колодезный журавль, Тополь, Бузина — все они обрели тени, даже поилка, рядом с которой в лужице словно застыла луна; а в небе ярко засветились звезды.

Большая крытая повозка кряхтя тащила за собой свою тень, и вдруг — словно ей надоело надрываться — одно колесо у нее надломилось, и повозка встала под тополем. Лошади, чуя близость воды, поводили ноздрями, а под парусиновым пологом кто-то осторожно шевельнулся.