21 день

Женщина засмотрелась на раскаленные угли, и на глазах ее выступили слезы: должно быть, оттого, что ветер тихонько спустился с Тополя и понес дым в ту сторону, а сам повернул к югу.

Трава вздрогнула и колыхнулась под ветром, в колодце раздался какой-то плеск: может, свалился комок земли, а может, бултыхнулась лягушка.

— Наверняка он и к вам на мельницу наведается. Надо сказать ему только, что Вера, мол, была тут, да домой ушла, тогда он успокоится и присядет трубку выкурить. В такую минуту нипочем не скажешь, будто не в себе человек.

— Я ему и поесть дам, — сказала мельничиха.

— Он принимает угощение и даже благодарит честь по чести… Ну ладно, я, пожалуй, пойду… Хозяйке вашей прилечь надобно, а я пришлю кого-нибудь, подсобить с колесом.

— Спасибо, дядюшка Петер, — поднялся мельник. — Не забуду вам этой услуги.

— Знаю!

Ночь вплотную прижалась к земле и качнула ветер. Под ветром зашумели Тополь и Бузина, всколыхнулась трава, и репейник у конца водопойной колоды с шелестом и свистом клонился в ту же сторону — к югу.

— Михайлов день… Лету конец… и этой ночи конец…

На безоблачном небе мерцали звезды.

Мельник наполнил поилку и подвел к ней лошадей.

Женщина посматривает на восток — не светает ли, но вместо желанного солнышка вновь появляются трое. Те самые лихие люди, что уже побывали здесь ночью. Глаза мельника сужаются в щелочки, но затем выражение его лица смягчается.

Один из пришельцев держит в руках колесо, другой — оглоблю.

— Доброго здоровья! — говорит тот, что постарше. — Вот, значит, и мы… Дядюшка Петер разнес нас почем зря…

Мельник медленно протягивает руку.

— Что было, то прошло!

Человек опускает колесо на землю и жмет протянутую ему руку.

— Меня зовут Габор, этого парня — Дани. А вон того — Рокуш. Имя диковинное, святое, потому как отец у него был из монахов…

Все смеются, а Рокуш снимает с шеи фляжку и сует в руки мельнику.

— Господин мельник, дядюшка Петер наказал передать, чтобы хлебнули по глотку в честь примирения. А еще велел сказать, что Габоров на свете пруд пруди, потому этого Габора Завиралой кличут… Есть у нас еще Габор Свистун да Габор Шляпник…

Мельник отхлебывает глоток, и работники отпивают по глотку, не больше, и молча улыбаются.

Габор указывает на Рокуша.

— Любит вечно языком молоть, будто проповеди читает. Не иначе, и впрямь у него отец монахом был. Ну, а теперь за работу! Господин мельник, а ваше дело — только за работой приглядывать.

Прочно залегшая ночь словно шевельнулась. Правда, пока еще темно, однако при свете угасающего костра холодным свинцом заблестела роса, и звезды мигают, словно борясь со сном.

Мельник остался один.

Лошади нетерпеливо постукивают копытами — не так, как когда их жалят оводы, а от холода.

— На мельницу мы не пойдем, — сказал на прощание Габор, — и тут нам незачем околачиваться. Езжайте прямо, как лошади стоят, а когда доберетесь до дороги с тополями по обочине, то сворачивайте направо. Тут не заблудишься, потому как дорога прямо к мельнице ведет, да там и кончается.

Мельник со всех сторон обходит повозку, затем берет в руки поводья и взбирается на облучок.

— Мари, поехали! Н-ну! — и он натягивает поводья.

Повозка со скрипом трогается, и удаляющийся шум ее замкнут двумя темными линиями, которые прочерчивают колеса на росистом лике ночи.

Костер всерьез задумывается, не погаснуть ли ему окончательно, однако то один, то другой конец недогоревшей ветки вдруг вспыхивает ярким пламенем, и прохладная темнота отскакивает назад, точно неожиданно вырвавшееся пламя обожгло ее.

С Тополя время от времени опадает на землю усталый лист; иной плавно и долго кружит, прежде чем улечься, а иной шелестя мечется из стороны в сторону, словно отыскивая себе дорогу среди ветвей и собратьев-листьев.

И этот шелест звучит совсем как сонный зевок.

— Все так оно и было, — вздыхает Тополь. — Время знает, что все так и было… и ночь тоже знает.

— И мы тоже знаем, — шелестит Бузина. — Только в одну ночь не вместить всех событий былого. Видишь, как запрокинулся ковш Большой Медведицы, и роса выпала… вот-вот светать начнет.

— Ш-шш, — остерегает ее Тополь, и все снова стихает, потому что у догорающего костра опять появился длинноволосый старец. Он стоит, смотрит на тлеющие угли, прислушивается к тишине, к негромкой перекличке удаляющихся колес.

Затем движется к колодцу, но останавливается на полдороге. Опирается подбородком на руки, а руки его покоятся на отполированной временем рукоятке посоха. Но смотрит старик не на колодец, а на лужицу возле колоды, в зеркале которой отражается молчаливо-отстраняющее сияние месяца. И в мутных, старческих глазах отсвечивает сейчас и эта убывающая луна, и бездонная глубина неба, и несказанная тоска…

— Вера, — шепчет старик. — Вера!

И, наклонясь вперед, прислушивается.

Повозка, чуть подскочив, свернула на дорогу, вдоль которой в рассеивающейся мгле угадывались тополя. Ровная поступь лошадей указывала на хорошо укатанный путь, а вскоре послышалось журчание воды, свободно стекающей у мельничной плотины.