22 апреля 2009 года

И добьем, лишь бы только найти слабое место на животе современности, мягкую складку в железных дверях и рекламных щитах, куда дотянуться штыками. Чтобы все нынешнее, румяное, сальное — умерло, а все горящее, гневное, тянущееся ко мне из двадцатых — воскресло. Через неделю я снова проходил тем путем — и никакого трехэтажного дома не было уже за заборами, один строительный мусор. Как я вас всех ненавижу.

И мечта моя оставалась в полной сохранности, пока я не встретил художественного критика Екатерину.

Художественный критик Екатерина не писала об искусстве в устаревшем, ненужном смысле этого слова — она писала о современном искусстве. И в самом деле, кому нужны эти отжившие каля-маля на холсте, когда есть радикально мигающие телевизоры и контекстуально актуализированные инсталляции! Кому нужен нудный, отсталый, эстетически давно исчерпанный натюрморт — рыба на газете и рядом графин — когда радуют глаз художники, режущие живых поросят, художники, выставляющие коровьи туши, художники, поджигающие себя и кусающие других, художники, отрезающие себе по пальцу в месяц, художники, деконструирующие топором Спасителя Иисуса Христа на дешевых иконах.

Все это, как легко можно понять, было в ее обьяснениях смело, убедительно и свежо. Контекстуально актуализированно, в общем. Но мне почему-то все равно не нравилось. Делать нечего, не устраивает современное искусство? — терпи и смирись.

Впрочем, художественный критик Екатерина не ограничивалась мигающими телевизорами. С недавних пор у нее в голове что-то коренным образом перемкнуло, заклинило, и она стала писать гневные политические статьи, примерно вот в каком духе:

Индивидуальный, дискурсивно освоенный выбор не может быть навязан. Защищать свободу или потворствовать тирании — личное дело каждого. Но вменяемый человек, заново критически воспринявший марксистскую теорию, понимающий, что живет в полицейском государстве, должен отказаться от фашистской пропаганды, которой увлекается наша крупная буржуазия, фундаменталистской пропаганды, которой дурят трудящимся головы корпоративные и гламурные хозяева русского капитализма.

— Вы же собираетесь делать левый журнал. Вам же нужна защита прав трудящихся, так? Так пойдите и познакомьтесь с Екатериной, может, она вам подскажет что-нибудь ценное! — искренне посоветовали мне.

По поводу трудящихся мне было нечего возразить. Я решился.

Невысокая, кудрявая женщина в кожаной куртке сидела со мной за столиком и внимательно на меня смотрела. Совершенно без всякой агрессии, так, как ветеринар смотрит на карликового пуделя, которого ему предстоит усыпить. Я застенчиво ерзал. Ее глаза были похожи на гвозди, ржавые, но очень острые, которые мой прадедушка держал в деревянном ящике, где-то в сарае. Я стал смотреть на салфетки.

Она молчала и слушала.

— Жу-жу-журнал, — почему-то начал я заикаться, — предназначен для интеллигенции, но, как нам представляется, должен быть антибуржуазным. — Таким, знаете ли, социально ориентированным, — сказал я льстивым голосом.

Критик Екатерина нахмурилась.

— В чем-то даже социалистическим, — испуганно добавил я, поглядев на нее.

Снова молчание.

— Мы хотим защищать права трудящихся! — выкрикнул я наконец, и опять спрятался взглядом куда-то в салфетку.

— Так-так, — вежливо сказала художественный критик Екатерина. — Скажите мне, пожалуйста, вот что. Кроме идеологической, социальной тематики — что еще будет в журнале?

Я облегченно вздохнул: наверное, — подумал я, — она услышала про трудящихся и решила, что мне можно уже доверять. Ну, теперь будет легче.

— А еще мы планируем заниматься краеведением, заниматься, понимаете, защитой старой Москвы, сейчас ведь известно какая происходит архитектурная катастрофа...

— Что вы сейчас сказали? — ровным, ледяным голосом спросила критик Екатерина, мерно постукивая двумя пальцами по столу.

Я дернул рукой и уронил солонку. Она с грохотом брякнулась на пол.

— Кра-ра-еведение, — залепетал я, судорожно пытаясь улыбнуться одновременно и критику Екатерине, и подбежавшему официанту. Улыбка у меня выходила плохая, только на одну щеку. — Усадьбы, особняки... — кажется, я по-прежнему что-то блеял.

— Усадьбы! Особняки! — художественный критик Екатерина взялась двумя руками за стол и вгляделась в меня, как в разбитое зеркало. — Развлечения эксплуататоров, памятники архитектуры, — она чеканила это с такой ненавистью, будто бы слово «архитектура» означало что-нибудь особенно стыдное, — барские домики, садики, башенки и дворцы! Нравится вам это все, да? Значит, вы поддерживаете эту мерзость! А еще рассказывали мне про антибуржуазность, разводили социальную демагогию!

Я клонился куда-то под стол и хотел уползти, виляя в воздухе ногами.