22 апреля 2009 года

Добрались, наконец, до Туалетной. Здесь можно перевести дух и, стоя перед парадным портретом Елизаветы художника Ван-Лоо, рассказать иностранцам, чем прославилась наша царица, ответить на вопросы. Вдруг передо мной возникает дама, вся как божия гроза, на груди табличка «старший методист».

— Здесь нельзя рассказывать про Елизавету!

— Почему???

— Потому что задерживаете другие группы. Делаю вам замечание. Три замечания — лишаетесь лицензии.

— Где же мне рассказывать про Елизавету, как не перед ее портретом?

— Рассказывайте в автобусе.

Старший методист понеслась дальше по дворцовой анфиладе, раздавая методические указания гидам-переводчикам, которые после выволочки покидают дворец или в истерике, или в ступоре.

Кончается туристский сезон, умолкают петергофские фонтаны, облетают деревья, пустеют парки. Но волны Финского залива по-прежнему бьются о мраморную балюстраду, из павильона Монплезир все так же виден Кронштадт, а подобревшие местные экскурсоводы сидят на лавочках перед своими дворцами-музеями и ловят последние лучи осеннего солнца.

Вот тогда и приезжайте в Петергоф.

Гелиогабал

Тинейджеровский беспредел

Аркадий Ипполитов  

 

 

«Так закончил Гелиогабал, без эпитафии и гробницы, но с ужасающими похоронами. Он умер трусливо, но открыто взбунтовавшись; и такая жизнь, увенчанная такой смертью, мне кажется, не нуждается в заключении».

Так Антонен Арто заканчивает свое страстное повествование об императоре Гелиогабале, полное раскаленного солнца, божественных сирийских камней, пыли, пота, спермы и менструальной крови. Гелиогабал, предупрежденный своей матерью Юлией Соэмией о том, что гвардия ему изменила, выступив на стороне Александра Севера, его двоюродного брата, и разыскивает его по всему дворцу, в панике бежит куда глаза глядят сквозь императорские сады и пытается укрыться в сточной канаве, полной экскрементов. Разъяренные гвардейцы вытаскивают его из нечистот, раздирают на нем одежды, перерезают горло ему и его матери, кромсают их тела мечами, бросают на телеги и тащат через весь город при свете факелов среди беснующейся улюлюкающей толпы. Истерзанные тела покрыты запекшейся коростой из грязи, крови и дерьма, толпа неистовствует, она ненасытна в своей жадности, мучить убиенных и осквернять их уже больше невозможно, и толпа, чтобы поставить точку в своей ярости и своем веселье, пытается просунуть тела в сливное отверстие римской клоаки. Плечи Гелиогабала слишком широки, его тело не пролезает, толпа визжит и копошится вокруг него, факельщики пытаются осветить тело императора, чтобы все насладились зрелищем, трупу отсекают руки, просовывают в люк обезображенный торс, уже почти не кровоточащий, потом бросают отрубленные руки, потом проталкивают тело его матери, Юлии Соэмии. Тела изрезаны и обескровлены, они плюхаются в жижу подземной канализации, легко всплывают, и сточные воды несут их в Тибр. Тело Гелиогабала плывет по Тибру, через весь Рим, волны реки уносят его к морю, рядом с телом плывут отрубленные руки, чуть поодаль — тело его матери. Средиземноморские волны ласково укачивают трупы сына и матери, смывая с них остатки крови и нечистот, и солнце, взойдя утром, еще успевает последний раз взглянуть в открытые глаза императора, истово ему поклонявшегося, принявшего имя Гелиогабал в честь солнечного бога Гелиоса-Ваала, успевает взглянуть на его искореженный труп и попрощаться с ним, пока морские рыбы объедают останки плоти с его скелета, быстро погружающегося на дно. Было же Гелиогабалу в это время восемнадцать лет от роду.

Чудная смерть, чудная сцена, достойная кинематографического гения Мела Гибсона. Уж Мел Гибсон сумел бы двойной бифштекс из Гелиогабала и Юлии Соэмии полить кетчупом столь изобильно, что кассовые сборы его гамбургеру были бы обеспечены. Антонен же Арто, закончив свою книгу о Гелиогабале, отправился в психиатрическую больницу. А во время написания сидел в кафе «Куполь» и бормотал стихи, и рычал: «Я Гелиогабал, безумный римский император», и откидывал волосы с изнуренного лба, сверкал глазами, провозглашал грядущую революцию, всеобщую гибель и уничтожение мира. Вокруг же сидели друзья-интеллектуалы, вроде Анаис Нин и иже с нею, и восхищенно шептали: «О, да, да-да, ты — Гелиогабал, ты — безумный римский император», и пожирали влюбленными глазами вдохновенные черты прекрасного лица великого человека, и, затаив дыхание, ждали всеобщей гибели и уничтожения мира. Ждать, впрочем, оставалось не так уж долго, на дворе был 1933 год.